– Мы – никого не вынуждаем, – строго оборвал Ланц. – Это ее добрая воля; ясно? Часто ли? Бывает. Это часть работы. Привыкай. Тебе будут попадаться люди, которые…
– Часть работы… звучит удручающе, Дитрих. Не хочу, чтобы это – было частью моей работы.
– И я не хочу. И никто не хочет. Мы стараемся сделать все, чтобы предотвратить подобное, и обыкновенно это получается, если не лажает охрана, как в прошлый раз, или если заключенный не выдумывает чего-то сверхоригинального. Но твоей вины в этом уж точно нет.
– Есть. Я снова не подобрал нужных слов; она могла бы сознаться, могла бы…
– Стоп! – Ланц повысил голос, выталкивая слова с усилием. – Стоп, Гессе. На таких, как она, простые слова не действуют, ты сам это понял. А на большее у нас не хватило времени и полномочий. Ты не мог изменить ничего. Вся твоя вина в том, что ты в этой истории по эту сторону решетки, ясно? Но это не означает, что твоя служба сама по себе не нужна.
– «Я тот сокол, в котором все охотники мира нуждаются каждое мгновение, – тихо проговорил Курт, не отводя взгляда от тела перед собою. – Мои жертвы – газели с черными глазами»…
– Ты мне тут познаниями не щеголяй! – велел Ланц почти зло. – Ишрака цитировать здесь не к месту
[161]
.
– Да, верно… И глаза у нее не черные, а голубые… Ты заметил, как они похожи? На миг мне даже показалось – это Маргарет…
– Словом, так, абориген, – решительно отрезал Ланц. – Ты сейчас неработоспособен принципиально. Посему – иди-ка домой; Керн возражать не станет.
Курт медленно обернулся, растянув губы в улыбке, и едва слышно возразил:
– Дитрих, у меня нет дома.
– А ну, брось мне это, и вон домой, сопляк! – рявкнул тот, и он, не ответив, отстранил старшего сослуживца плечом, уходя.
Наверх Курт подниматься не стал; миновав узкую лестницу, вошел в пустую часовню, неспешно приблизившись к алтарю, и уселся на пол – как в прошлый раз, рядом с каменным жертвенником, опустив голову и ткнувшись лбом в колени. Все события последних трех с небольшим дней мелькали, словно голова была игральным стаканчиком, а воспоминания, картины, звуки – костями, грохочущими по стенкам. Мысли бились в голове, точно запертые на чердаке птицы, и одна из них пробивалась особенно пронзительно, явственно, пугая своей четкостью и неизбежностью…
– Извини, погорячился.
Он не услышал шагов приблизившегося Ланца – только голос рядом с собой; приподняв голову, Курт с усилием разомкнул губы, но выговорить не смог ничего, поглощенный этой одной-единственной мыслью.
– Гессе… – начал Ланц; Курт тяжело обернулся, сумев, наконец, едва различимо отозваться:
– Знаешь, Дитрих, кого мы отправили бы на костер в первую очередь, не приди Иисус тогда, явись Он сейчас, здесь?.. Куда еретичнее – «Я Бог и сын Бога, и принес Я вам новую заповедь»…
– Хочешь поговорить? – предложил сослуживец тихо, и он вяло отмахнулся:
– Нет, Дитрих. Не сейчас, прости. Уходи.
– Уверен? – нерешительно уточнил Ланц, и Курт вновь опустился лбом на колени.
– Да, – шепнул он через силу. – Уходи. Мне… надо подумать.
– Ну… – пробормотал тот неловко, – как знаешь…
Ланц потоптался подле него, то ли собираясь добавить что-то, то ли попросту боясь оставить одного, и, наконец, вышел из часовни прочь. Курт сидел неподвижно еще минуту, скорее привыкая к родившейся в сознании мысли, нежели споря с ней, принимая ее, уже не бьющуюся, уже замершую в истерзанном сознании; поднявшись, постоял мгновение, глядя на Распятие над алтарем, и, развернувшись, зашагал к лестнице наверх.
* * *
…Разговор с Керном прошел тяжело. Когда Курт в сопровождении Ланца вышел в коридор, стоящий у стены Бруно встретил его взглядом почти сострадающим.
– Ну, что? – поинтересовался подопечный сочувствующе; он не ответил.
К камере Маргарет они спустились в гробовом молчании; Курт смотрел под ноги, но чувствовал спиной, что и старший, и подопечный косятся на него – один оценивающе, другой настороженно, но сейчас не это было важным. Важно было выдержать до конца…
На этот раз Маргарет поднялась, увидев его, подошла к решетке, вцепившись в нее пальцами, и заговорила тоже первой.
– Когда это кончится? – голос был надтреснутый, сухой, усталый, а в потухших глазах плескалась обреченность. – Это не может продолжаться дальше, вы не можете больше держать меня здесь!
– Успокойся, Маргарет.
Собственный голос был немногим лучше – такой же мертвый и изможденный.
– Не кричи, этим ты не поможешь ни себе, ни… Успокойся и выслушай, что я тебе скажу. – Курт помолчал, собираясь со словами и силами, и тихо договорил: – Твоя горничная покончила с собой.
– Рената? – в голубых глазах вспыхнула мгновенная злость, боль, смятение; ресницы опустились, а когда поднялись вновь, в глазах этих была лишь грусть. – Господи…
– Маргарет… Подумай, что это может означать для тебя.
Она вскинула к нему взгляд – удивленный и растерянный; Курт встретил этот взгляд прямо, не отводя глаз, и она медленно отступила назад, нервно теребя рукав.
– У меня к тебе есть несколько вопросов, – продолжил он, все так же глядя в ее глаза неотрывно. – Если ты ответишь на них правильно, все может закончиться скоро и… как надо. Понимаешь, о чем я говорю?
Маргарет бросила быстрый взгляд на Ланца, снова посмотрела на него, непонимающе и боязливо; старший шагнул ближе, глядя уже с откровенным опасением.
– Итак, – произнес Курт, не обращая внимания на него, на Бруно, уже не косящегося, а смотрящего с неприкрытым, явным подозрением, – мой первый вопрос. Ты приходила в мой дом в мое отсутствие?
– Нет, я ведь уже говорила вам это, – проронила Маргарет; он не стал дослушивать, чувствуя, как взгляд Ланца леденеет, как в душе тоже словно бы зарождается крохотный, режущий ледяной кристаллик…
– Хорошо. Второй вопрос. Помнишь ночь, когда ты зашивала мне воротник?.. Перед этим моя куртка была в чьих-то еще руках?
– Что за черт? – не сдержался Бруно; Ланц подошел уже вплотную, уже открыл рот для возражений, когда Маргарет, еще мгновение стоящая в растерянной неподвижности, спохватилась, почти выкрикнув:
– Да! Да, была, я отдавала ее Ренате для чистки!
– Хорошо, – выдохнул Курт тихо.
– Допрос окончен, – вмешался, наконец, Ланц, ухватив его за локоть, и вытащил на лестницу под ожидающим взглядом заключенной и оторопелым – подопечного. – Ты что ж это делаешь, а? – не повышая голоса, произнес он, остановившись на верхнем пролете ступеней; Курт поднял бровь:
