Самец неожиданно поднял морду, принюхался к ветру и слегка насторожился. Затем – казалось, прошла целая вечность, хотя, наверно, какая-нибудь пара минут – обвел взглядом свое стадо, убедился, что опасность им не угрожает, и приготовился вернуться к прерванному занятию – объеданию тамариска.
Когда Гасель совершенно уверился в том, что не промахнется, а добыче не вздумается вдруг подпрыгнуть или рвануть с места, он мягко нажал на гашетку. Пуля вылетела с визгом, рассекая ветер, и самец упал на колени, словно ему разом подрубили все четыре ноги или под ним, словно по волшебству, внезапно вспучилась земля.
Самки посмотрели на него без любопытства и страха, ведь звук выстрела, хоть и прогремевший на всю округу, не был связан в их представлении с опасностью и смертью. И только когда они увидели бегущего к ним человека в развевающихся одеждах, размахивающего ножом, то обратились в бегство и пропали из виду на равнине.
Гасель подошел к раненому зверю, сделавшему последнее усилие, чтобы подняться и последовать за своей семьей, однако внутри у него что-то надломилось, и тело не подчинялось приказу ума. Только лишь глаза – огромные и невинные – выражали безмерную тоску, когда туарег взял его за рога, повернул морду в сторону Мекки и перерезал горло сильным ударом своего острого кинжала.
Хлынула кровь, забрызгав сандалии и край хайке, однако Гасель не обратил на это внимания, удовлетворенный тем, что его меткость и на этот раз оказалась превосходной и он попал точно в цель.
Вечер застиг его за трапезой. Еще не успели появиться первые созвездия, а он уже спал, укрытый от ветра низким кустарником и согреваемый тлеющими углями костра.
Его разбудил хохот гиен, привлеченных мертвой антилопой. Вдобавок вокруг бродили шакалы, поэтому он раздул огонь, который отогнал их к границе теней, а затем лег на спину, глядя в небо, слушая приближающийся ветер и размышляя о том, что в этот самый день он убил человека – первый раз в жизни, а значит, жизнь уже не сможет остаться прежней.
Он не чувствовал за собой вины, ибо считал, что его дело правое, однако беспокоился о том, как бы не оказаться зачинщиком одной из тех межплеменных войн, о которых он столько слышал от старших. В подобных войнах наступал такой момент, когда никто уже не знал, по какой причине творилось убийство и кто заварил эту кашу. А туареги, те немногие имохаги, что еще бродили по пустыне, верные своим обычаям и законам, были не в том положении, чтобы уничтожать друг друга: хватало того, что им приходилось всеми силами защищаться от наступающей цивилизации.
Он вспомнил странное ощущение, охватившее его тело, когда меч мягко, почти без усилия, вошел в живот Мубаррака. Ему казалось, что он все еще слышит предсмертный хрип, вырвавшийся из горла противника в то мгновение. Когда он отдернул руку, то словно вынул приставшую к острию такубы жизнь своего врага – и почувствовал страх оттого, что, возможно, однажды ему вновь придется поднять на кого-то меч. Однако затем он вспомнил сухой щелчок выстрела, которым убили его спящего гостя, и его утешила мысль о том, что виновным в подобном преступлении не может быть прощения.
Он только сейчас открыл, что если несправедливость горька, то столь же горькой оказывается и попытка ее исправить, потому что убийство Мубаррака не доставило ему ни малейшего удовольствия, лишь глубокое и гнетущее ощущение пустоты. Как и уверял его старый Суилем, месть не возвращает мертвых к жизни.
Затем он задумался, почему для туарегов всегда был так важен этот неписаный закон гостеприимства, который ставится выше всех прочих законов, включая Коран, и попытался представить, какой была бы пустыня, если бы странник не был совершенно уверен в том, что там, куда он доберется, его всегда примут, помогут и отнесутся с уважением.
Существует предание о том, что когда-то два человека так ненавидели друг друга, что один из них – тот, что слабее, – неожиданно явился в хайму своего врага с просьбой предоставить ему кров. Туарег, как того требует обычай, принял гостя, предоставил ему свою защиту, а по прошествии двух месяцев, устав терпеть его присутствие и кормить, заверил, что тот может спокойно отправляться восвояси, ибо он никогда не посягнет на его жизнь. С тех пор – а истории, похоже, уже много лет – это вошло в обычай у туарегов, которые таким способом утрясали свои разногласия и клали конец раздорам.
Как бы поступил он сам, если бы Мубаррак явился к нему в лагерь с просьбой оказать ему гостеприимство, стараясь снискать прощение за совершенную ошибку? Как знать, возможно, он поступил бы так же, как туарег из легенды, поскольку было бы нелогично совершать преступление, наказывая кого-то, кто совершил точно такое же преступление.
Когда высоко-высоко над пустыней бороздят небеса реактивные самолеты, а по самым известным путям ездят грузовики, вытесняя его соплеменников в самые отдаленные районы равнины, трудно сказать, сколько времени они еще продержатся на этой равнине. Однако Гаселю было ясно, что, пока в песках, на бескрайних безжизненных плоскогорьях или среди бесконечных россыпей камней хамады
[24]
будет жить хотя бы один туарег, закон гостеприимства должен оставаться священным, ибо в противном случае ни один путник больше не рискнет пересечь пустыню.
Преступлению Мубаррака нет прощения, и он, Гасель Сайях, заставит чужаков понять, что в Сахаре следует по-прежнему соблюдать законы и обычаи его племени, потому что эти законы и обычаи соответствуют среде, без них просто-напросто невозможно выжить.
Задул ветер, а с ним наступил день. Гиены и шакалы поняли, что теперь им уж точно вряд ли удастся урвать себе кусок антилопы, и удалились, ворча и жалуясь, в свои темные норы, куда возвращались уже все ночные обитатели: длинноухий фенек, пустынная крыса, змея, заяц и лиса. Когда солнце начнет припекать, они будут спать, сохраняя силы до того момента, когда ночные тени вновь сделают переносимой жизнь в самом унылом районе планеты, потому что там, в отличие от остального мира, жизнь протекает ночью, а отдых – днем.
Один только человек за столько веков не сумел полностью приспособиться к ночи. Вот почему, как только начало светать, Гасель разыскал своего верблюда, объедавшего ветки на расстоянии немногим больше километра, взял его за недоуздок и, не торопясь, возобновил свой путь на запад.
Сторожевой пост в Адорасе располагался в оазисе треугольной формы – немногим более сотни пальм и четыре колодца – в самом сердце обширнейшей зоны барханов и поэтому мог считаться настоящим чудом выживания: ему постоянно угрожал песок, окружавший его со всех сторон, защищая от ветра и превращая в подобие духовки, которая в полдень часто раскалялась до шестидесяти градусов.
Три дюжины солдат – весь его гарнизон – половину времени кляли судьбу в тени пальм, а другую половину – копали песок, безуспешно пытаясь заставить его отступить и освободить узкую грунтовую дорогу, позволявшую им поддерживать связь с внешним миром, раз в два месяца получая провизию и корреспонденцию.
