Здесь каждая рытвина, крен автобуса, спустившееся колесо или отрыжка соседа возвращали его к действительности, и даже в самый темный час ночи ему не удавалось забыться коротким сном, который позволил бы восстановить силы или вернуться в воображении к семье.
Наконец мутным утром третьего дня, когда настойчивый и неотвязный ветер, швырявший в лицо тучи серой и удушливой пыли, мешал различить контуры предметов дальше пятидесяти метров, они миновали ряд саманных домишек, сухую балку, небольшую, отвратительно пахнущую площадь и остановились в самом центре того, что когда-то было рынком, а потом пришло в запустение.
– Конец маршрута! – крикнул кондуктор, выйдя из автобуса и разминая руки и ноги. Он осматривался вокруг, словно ему не верилось, что безрассудная идея – съездить в Эль-Акаб и вернуться живым и невредимым – в очередной раз закончилась благополучно. – Слава Аллаху!
Гасель вышел последним, взглянул на разрушенные стены рынка, угрожавшие обрушиться на его голову, стоит только ветру разыграться, и в растерянности обратился к водителю.
– Это столица? – осведомился он.
– О, нет! – весело прозвучало в ответ. – Это то место, до которого мы доехали. Если бы мы вздумали отправиться на этой развалине по центральному шоссе, нас упекли бы в психушку.
– А что мне надо сделать, чтобы добраться до столицы?
– Ты можешь сесть на другой автобус, но я тебе советую поехать на поезде, так будет быстрее.
– А что такое поезд?
Водителя, похоже, вопрос не удивил: наверняка это был не первый бедуин, которого он перевез за свою почти двадцатилетнюю тряску по пустыне.
– Будет лучше, если ты посмотришь собственными глазами… – ответил он. – Иди по этой улице и через три квартала, когда увидишь коричневое здание, там будет…
– Через три чего?
– Три квартала, три улицы… – Он широко обвел рукой. – Ладно, думаю, что там, где ты живешь, ничего такого нет… Иди вперед, пока не увидишь здание. Другого там не будет.
Гасель кивнул, взял винтовку, шпагу и кожаную сумку, в которой хранил патроны, кое-какую еду и все свои вещи, и зашагал в указанном направлении, однако его окликнул кондуктор с крыши автобуса:
– Эй! Здесь нельзя разгуливать с таким оружием! Если увидят, у тебя будут неприятности… Разрешение у тебя есть?
– Что?
– Разрешение на оружие… – Он помахал рукой. – Нет! Я уже вижу, что у тебя его нет… Спрячь это, а не то угодишь в тюрьму!
Растерявшийся Гасель застыл посередине бывшего рынка, не зная, что делать, и тут один из пассажиров, удалявшийся в противоположном направлении с чемоданом на плече, другим чемоданом в руке и свернутыми коврами под мышкой, навел его на мысль. Он догнал его.
– Покупаю у тебя ковры, – сказал он, показав ему золотую монету.
Тот даже не ответил. Схватил монету, поднял руку, чтобы Гасель мог завладеть его грузом, и пошел дальше, ускорив шаг, опасаясь, как бы глупый туарег не передумал.
Однако Гасель не передумал. Он раскатал ковры, завернул в них свое оружие, сунул их под мышку и направился к вокзалу.
Стоя на крыше автобуса, кондуктор несколько раз весело покачал головой.
Поезд оказался еще более грязным, неудобным и шумным, чем автобус. Хотя у него имелось преимущество: не лопались шины, – был и недостаток: он наполнял легкие пассажиров дымом и угольной пылью и с вызывающей отчаяние регулярностью останавливался во всех городах, поселках, деревушках и просто возле группы домов у дороги.
Стоило Гаселю увидеть прибывающий поезд – сверкающий, рычащий и изрыгающий клубы пара, словно чудище, коему самое место в историях негра Суилема, а не в действительности, – как его охватило безотчетное чувство паники. Пришлось призвать на помощь все свое мужество воина и все спокойствие имохара прославленного «Народа Покрывала», чтобы позволить потоку пассажиров увлечь себя и поспешно взобраться в один из обшарпанных вагонов с жесткими деревянными скамьями и окнами без стекол.
Он постарался все делать так, как делали остальные, положил свои ковры и кожаную сумку на багажную полку и сел подальше, в уголке, пытаясь приучить себя к мысли о том, что на самом-то деле это всего лишь подобие огромного автобуса, который едет по стальным рельсам в стороне от пыльных дорог.
Но когда он услышал свисток и локомотив резко сдвинулся с места под аккомпанемент фырканья, металлического скрежета и криков машиниста, сердце у него снова ухнуло вниз, и ему пришлось изо всех сил вцепиться в сиденье, чтобы не броситься очертя голову на перрон.
На спусках, когда поезд разгонялся почти до ста километров в час, воздух и дым беспрепятственно врывались в окна, а мимо Гаселя стремительно проносились столбы, деревья и дома, он думал, что вот-вот умрет от волнения, и с силой зажимал зубами край покрывала, чтобы не закричать, умоляя остановить адскую машину.
Затем, уже во второй половине дня, перед его глазами возникли горы, и он решил, что это ему снится, потому что никогда себе не представлял, что могут существовать такие громады, встающие будто непреодолимая преграда, крутые, высокие, с вершинами, покрытыми чем-то белым.
Он повернулся к толстухе, сидевшей сзади него, которая большую часть времени кормила грудью двух одинаковых младенцев, и спросил:
– Что это там такое?
– Снег, – снисходительно, с высоты собственного опыта, ответила женщина. – Укутайся, потому что скоро станет холодно.
И действительно, туарег в жизни не испытывал такого холода: вагоном завладел ледяной воздух, временами приносивший с собой микроскопические снежинки, вынуждая бедных, продрогших пассажиров заворачиваться во все, что было у них под рукой.
Когда уже почти в сумерки они остановились на крохотном полустанке в горах и проводник объявил, что у них есть десять минут, чтобы купить ужин, Гасель не устоял перед искушением, спрыгнул на землю и выбежал за пределы перрона, чтобы своими руками потрогать белый снег.
Это было удивительное вещество. Больше, чем холод, его поразило то, каким он был на ощупь: мягкая, слегка хрустящая масса, не поддающаяся описанию, которая исчезала у него между пальцами – не как песок, не как вода, не как камень, – отличалась от всего, к чему до сих пор прикасались его руки. Это его просто потрясло, вызвав чувство растерянности. Впечатление было настолько велико, что он не сразу заметил, что его практически голые ноги, обутые лишь в легкие сандалии, совсем закоченели.
Гасель очень медленно повернул обратно – задумчивый, чуть ли не напуганный своим открытием, – купил у торговки тяжелое и толстое одеяло и глубокую миску горячего кускуса и вернулся на свое место, чтобы молча поесть, глядя на опускавшуюся ночь, исчезающий заснеженный пейзаж, поглощаемый тьмой, и обшарпанную деревянную стену вагона, на которой скучающие пассажиры, желая скрасить себе долгие часы путешествия, процарапали ножом разного рода надписи. Там, на станции, стоя на снегу, Гасель Сайях неожиданно понял, что предсказанию старой Кальсум суждено-таки сбыться. Пустыня, дорогая сердцу пустыня осталась позади, у подножия этих высоких гор, покрытых сейчас зелеными лугами и толстыми деревьями, а он, слепец и невежда, едет в далекие края, незнакомые и враждебные, где собирается сразиться с хозяевами мира, имея при себе только старую шпагу и простую винтовку.
