Мечтают они по канонам комиксов. Все трое видят себя образцовыми матерями и в то же время богатыми, любимыми, увешанными драгоценностями, в роскошных машинах, с виллами на Лазурном Берегу. Их мечты о счастливом материнстве так же несбыточны, как и мечты о роскоши. Бегая по танцулькам, Ло забывает отослать деньги для Хуанито, Кончита оставляет одного трехлетнего Маноло, а у него чуть ли не чахотка, Анита вообще забывает, что у нее есть Сара.
Они считают себя жертвами. Ло винит общество, которое не дало ей получить образование и стать продавщицей или секретаршей. Анита, брошенная своим метрдотелем, пустившим на ветер ее деньги, винит во всем любовь. Только неграмотная Кончита, грязнуля, невежда, воровка, обманщица, обрекающая красивого и умного мальчика на столь же нелепую судьбу, не чувствует себя жертвой. Пожалуй, ее-то мне больше всех и жаль. Конечно, на все на это можно сказать, что Ло работает всего три часа в день, встает поздно и все свое время проводит в барах и на террасах кафе; я вижу, как она сидит там в небрежной позе, когда возвращаюсь из библиотеки. Да и то немногое, что она делает в доме, она делает из рук вон плохо. Все, о чем я ее ни попрошу, благополучно забывает, кормит нас консервами, а этой весной я не меньше одиннадцати раз напоминала ей, чтобы она позвала стекольщика вставить разбитое стекло. Она просит меня устроить ее к кому-нибудь убирать квартиру, я договариваюсь, она не является или ссорится со своей временной хозяйкой, которая разговаривала с ней, мол, не тем тоном или «дала ей почувствовать», что она всего лишь прислуга. Правда и то, что в работе ей не хватает аккуратности, упорства, терпения. Все это правда. Как и то, что Кончита определенно нечиста на руку, нечистоплотна, врунья. И что Анита, которая водит дружбу с одними лишь сутенерами, платными танцорами, бывшими барменами и презирает трудолюбивого испанского рабочего, от которого разит луком, вряд ли может рассчитывать, что встретит в этом обществе мужчину, наделенного всеми достоинствами, который облагодетельствует ее вместе с дочкой.
Все это чистая правда. А потом одно слово, один жест — и грош цена всей этой правде. Анита скрывала свою беременность от хозяйки: когда нанималась на работу, она уже была в положении, и хозяйка могла запросто выкинуть ее на улицу.
— Она бы выставила меня за дверь, это ее право, — говорила Анита тем же тоном, что и тетушкина Мари-Луиза.
Это естественно, это в порядке вещей, как и то, что ее обобрали и бросили. В глубине души они в комиксы все-таки не верят: и они сами, и их дети заранее осуждены, так зачем же пытаться что-то сделать, к чему прилагать усилия, если все они бесполезны?
Ло, сговорившись убирать квартиру за тысячу старых франков, берет такси, которое будет стоить ей пятьсот.
— Послушай, Ло, ведь это же целый час твоей работы!
— А что она стоит, моя работа!
Ло, которая терпеть не может вставать рано и, не будь я начеку, приводила бы моих дочерей в школу к третьему уроку, несколько недель подряд поднимается ровно в шесть, чтобы помочь разнести почту маленькому старичку-консьержу с улицы Бюси, марокканцу.
— А почему он не разносит ее сам, Ло?
— Он не умеет читать.
— Как не умеет читать?
— Очень просто: когда он устраивался на работу, его об этом не спросили, а сам он не сказал и теперь вот попал в переплет.
— Понятно.
— И жильцы тоже недовольны, они ждут почту, а она все время запаздывает, ну, я быстренько им все раскидаю — и все довольны.
— А он не мог бы заняться чем-нибудь другим, этот старичок-марокканец?
— Ох, нет!
— Почему?
— Да он вечно пьян!
— И почему же он вечно пьян, Долорес?
Не почувствовав полного одобрения в моем тоне, Ло отбивается:
— И он имеет на это право! Двух сыновей он потерял в Сопротивлении, — она имеет в виду в Алжире, — а дочь родилась мертвой — выкидыш!
Мне известно, что Долорес воспринимает выкидыш как своего рода военную кампанию женщин, как их борьбу (во всех отношениях достойную) с природой и с несправедливой судьбой. Но в этот день во мне сидит дух противоречия:
— Знаешь, есть люди, которые теряют детей, но не начинают из-за этого пить.
— О! Я знаю, что на свете есть бессердечные люди, — говорит Ло.
— А зачем мне быть честной? — заявляет Кончита, уличенная своей хозяйкой в краже комбинации. — Вы что, платить мне за это больше будете?
Она уволена и жалуется Долорес:
— Эта женщина меня не любила.
Я случайно оказываюсь при разговоре.
— Ну, если вы крадете у нее комбинации…
— А если бы я их не крала, она что, меня полюбила бы? — вдруг кричит Кончита, и ее поблекшее, дряблое лицо искажает какое-то свирепое отчаяние.
Нет, Кончита, конечно, нет. Да и сама я, разве я люблю Кончиту? Я бы хотела, видит Бог, как бы я хотела этого; если бы можно было любить каждое человеческое существо, это открыло бы ему путь к спасению. Несомненно. Но я могу только испытывать жалость, мучительную, бессмысленную жалость.
Мы взяли Маноло, сына Кончиты, с собой на каникулы. Мы с Ло пичкаем его апельсиновым соком, котлетами и радуемся, видя, как он постепенно оживает, розовеет, веселеет. Отдавая его матери, которая при всех своих странностях пылко требует его обратно, Ло глядит на него с настоящим отчаянием.
— Знаете, что мы сделали? Дали ему силы, чтобы дальше страдать, только и всего.
Я не осмеливаюсь ей ответить.
И хотя я люблю Ло, очень люблю, я никак не могу спасти ее от отчаяния. Отчаяния бездонного, подлинного. Если я упрекаю ее в нерадивости, пьянстве, в безумных выходках (в субботу она делает аборт, а в воскресенье вечером идет на танцы, веселится всю ночь и утром, не передохнув, хватается за работу), она говорит:
— У моей матери было шестеро детей, и она являлась в контору, где была уборщицей, минута в минуту. А что, у нее сил больше, чем у меня, спрашиваю я вас? Больше?
Может быть, христианка, лучшая, чем я, ответила бы: «Она счастливее», — или: «У нее спокойнее на душе». Я молчу. Мои друзья находят Ло очень живописной. Богема, одним словом… Но мы-то с Ло знаем. Мы сообщницы в молчании, молчание — наша связь.
Молчание
И потому я чувствую, что так и не решила эту проблему, самую важную для меня. Я безоружна перед Ло, перед ее отчаянием. Возлюби всех и поступай как пожелаешь. Но разве одной любви достаточно? Разве любовь — оправдание? А любовь к Богу, разве это не тот же самый комикс, который спасает меня от необходимости заглянуть в бездну?
Один знакомый говорил мне:
— Лучше я усыновлю ребенка, чем заведу собственного. По крайней мере, зло уже свершилось без меня.
В этом все дело. Исправлять, стремиться к лучшему, бороться против несправедливости мира — это одно. Принять на себя ответственность за рождение новой жизни и тем самым утверждение этой несправедливости — совсем другое, это вещи разного порядка. И то и другое — риск, но рисковать другим, рисковать ребенком, вскормленным твоим молоком, — значит действительно сжигать корабли, материнство всегда из области сверхъестественного. Может быть, именно потому, что я так глубоко чувствую простую физическую радость материнства, я особенно остро сознаю и всю его рискованность. Эта моя радость, не за чужой ли она счет?
