— Ты можешь этому противиться, отказаться по религиозным соображениям, — замечает наш добродетельный Венсан.
Полина хохочет во все горло:
— Если президент принуждает тебя, значит, это он совершает грех, а ты преспокойно можешь перестрелять всех своих врагов: пиф-паф!
— В таком случае все президенты на свете попали бы в ад, — замечает Венсан.
— Вполне возможно, что они туда и попали, — говорит Альберта.
Некоторое время мы размышляем над печальной судьбой президентов.
— А все равно совершать революцию по приказу президента никак нельзя, потому что революцию совершают против президента, — замечает Венсан.
— Так что же, бедные студенты попадут в ад? — спрашивает Полина.
— Нет, не попадут, ведь они никого не убивают.
— А если ты убиваешь кого-нибудь и считаешь, что это справедливо? А если ты убиваешь кого-то очень плохого? А если…
И пошло-поехало… Все сегодняшние дети смотрят телевизор. Все сегодняшние дети по крайней мере слышали слова «Вьетнам», «Биафра», грохот разрывающихся гранат, свист пуль, даже если они никогда и не задумывались обо всем об этом. Может, не все они задают такие сложные вопросы? А может, это хорошо, что мои такие вопросы задают?
— Не знаю, считаются или нет революции и войны грехом. Думаю, это вопрос личной совести. Если, к примеру, ты сам считаешь, что какая-то война несправедлива, то тогда участвовать в ней, даже если тебе приказывают, — грех.
Альберта:
— Но если ты не хочешь участвовать, тебя сажают в тюрьму?
— Девушек не сажают, — сетует Полина. — Девушек вообще не берут на войну. А жаль, потому что…
— В революциях девушки принимали участие, и в Сопротивлении тоже. А в Израиле, например, они даже носят форму, как солдаты.
— Вот здорово! — радуется Полина, которая теперь смотрит в будущее с большим оптимизмом.
— Тюрьмы можно избежать, если, как говорил Венсан, отказаться воевать по религиозным соображениям и попроситься в Красный Крест, — объясняю я.
Венсан. Непротивление. Я — за. Но только не всегда в нем есть смысл. Помнишь, ты нам рассказывала про крестьян, которые строили дорогу в Сицилии, хотели доказать, на что они способны и что им надо дать работу.
Альберта. И им дали работу?
Венсан. Не думаю.
Полина. И тогда они устроили революцию?
Я. Нет. По крайней мере, пока что нет.
Полина. Но они ее устроят?
Я. Не знаю.
Венсан. Но когда существует несправедливость, как в этом случае, разве устроить революцию и сражаться — грех?
Я в затруднении. Решение находит Альберта:
— Надо просто написать папе римскому. Ты пишешь ему: вот случилась такая несправедливость, и я вынуждена делать революцию. А он присылает тебе индульгенцию.
— Ты думаешь, он ответит?
Альберта, уверенная в успехе:
— Конечно. Вот когда запрещалось есть мясо по пятницам, дядя одной моей подруги, он болел, получил от папы такую индульгенцию — разрешение есть мясо, и это уже не считалось грехом.
Она настолько убеждена в своей правоте, что мы с Венсаном невольно задумываемся. Венсан не может удержаться от скептического замечания.
— Знаешь, у папы дел и без того хватает… — вздыхает он.
Прогресс
— И тогда после революции, — воодушевляется Альберта, которая с индульгенцией в кармане, прикрывшись авторитетом папы, уже видит себя реформатором общества, — начнется прогресс! Все изменится к лучшему!
— Может, да, а может, и нет. Во всяком случае, попытаться надо.
— А если не станет лучше, зачем вообще революция?
— Но ты же не можешь быть заранее совершенно уверена, что будет лучше.
— Значит, это риск, — говорит Альберта, поостыв.
— Риск есть всегда.
— Как это всегда?
— И когда пишешь книги или растишь детей. Вот ты не щадишь себя, корпишь над книгами, жертвуешь собой ради детей, а стоит ли вообще все это делать, когда у тебя нет уверенности, напишешь ли ты что-нибудь путное и будут ли счастливы твои дети…
— Да, но когда революция, тут ты не щадишь уже других, — замечает Альберта довольно кстати.
— Пожалуй. («Пожалуй», «возможно», «иногда», «в какой-то степени» — мне кажется, эти слова я чаще всего произношу в разговорах с моими детьми. Что это: похвальное стремление к объективности или опасная неуверенность в себе?)
— Да, вспомни-ка Людовика XVI или царя Александра, — подключается Венсан, который любит щегольнуть своими познаниями.
— Мне кажется, революционеры считали, что стоит пожертвовать несколькими людьми ради счастья всех.
— Но раз нет уверенности…
— В том-то и риск.
— Ты революционерка, мама?
— Не знаю. Не думаю.
— Почему?
— Может, мне не хватает смелости. Или оптимизма.
— Христос сказал: если тебя бьют по одной щеке… — бормочет Венсан.
— Да, но ведь он не сказал: если бьют по щеке других, промолчите и отойдите в сторону.
— Я вот все думаю, можно ли быть одновременно христианином и революционером? — заключает Венсан.
— Многие об этом думают.
— А папе они не пишут? — Альберта все еще держится за свою индульгенцию.
— Не может же папа все решать за нас.
— Тогда я не понимаю, зачем он вообще нужен, — бросает недовольная Альберта.
Деньги
— Некоторые девочки из нашей школы избалованы еще больше, чем мы, — рассказывает Полина. — Каждый год им покупают новый портфель, даже если старый еще совсем хороший.
— А тебе не кажется, что это просто глупо?
— Конечно, кажется. А им нет.
— А вот вы берете уроки музыки, танцев, ходите в бассейн…
— Конечно, — подтверждает Полина. — Но я ведь ничего и не требую. Просто то, что есть у нас, не бросается в глаза.
* * *
— А еще у некоторых девочек есть лыжи, и они на зимние каникулы уезжают кататься в горы. Мы тоже ездим в горы в лагерь, но это совсем другое дело, и лыж у нас нет, — говорит Альберта.
— Да мы, пожалуй, прогорим, если придется вам всем покупать лыжи. И вообще, есть дети, которые на каникулы никуда не ездят.
— Негры, — говорит Полина.
— Нет, не только. Дети из очень бедных семей.
— Ну, а что им мешает поехать в лагерь? — удивляется Альберта. — Просто они какие-то неумелые.
