Когда утрачиваешь свой дар
Кругом противоречия; я блуждаю, как чужая, в собственном доме, в собственной жизни.
В собственной работе. Как-то я прочла научно-фантастический рассказ, где герой, наделенный особым «даром» (обожаю это выражение, в научной фантастике его встречаешь на каждом шагу. Что делают герои в критической ситуации, повиснув на краю крыши, упав в ров со змеями, когда им надо пройти сквозь стену или прочесть мысли врага? Они пользуются «своим даром»), прогуливаясь по старому кварталу, выходит вдруг на улицу, которой давно не существует. Такая улица действительно была когда-то, но ее сожгли во время эпидемии. Однако герой благодаря «своему дару» вновь находит дорогу в незримое прошлое и, само собой разумеется, проходя по улице, встречает и ее прежних обитателей. В этих наивных рассказах столько мудрости. Дорогу незримого находишь и теряешь. Вчера еще чудесный сюжет сегодня становится банальной историей. Ясное, очевидное, понятное — это капля воды, переливающаяся на солнце, но если свет меркнет, капля исчезает. Так и с героем, который не может больше отыскать начало своей потерянной улицы. Он утратил «свой дар».
Краска, музыка, все то, что жило, что имело смысл в этом доме, в этой жизни, исчезло. Вместе с ветром бумажный домик покинула жизнь. Он превратился в ненужное хрупкое сооружение. А мне предстоит преодолеть эту пустыню. Делать вид, что все в порядке. Улыбаться и даже напевать. Читать, писать, расшифровывать или чертить самой бессмысленные закорючки. Интересоваться рисунком, которого не вижу, песней, которую не слышу. Это ужасное проклятие, которое лежит на шекспировском Юлии Цезаре: «Не hears nо music»,
[13]
я ощущаю всю его тяжесть. Так наступает страшное время: «I hear no music».
[14]
Нет, я не «потеряла веру», это абсурд. Но на повороте дороги я утратила «свой дар».
Даниэль
Значит, придется обходиться без него. Делать вид, что все в порядке, и сразу возникает проблема искренности. Одна из ложных проблем, с которой мы чаще всего сталкиваемся в повседневной жизни христианина. Тебя тянет съязвить, но ты останавливаешься в последнюю минуту, тебя душит негодование, которому ты не даешь вырваться наружу, но внутри все клокочет, терпению приходит конец, руки так и чешутся расправиться по-свойски, но ты терпишь, скрипя зубами, если нет в тебе сейчас радости, любви, непосредственности, этого «будьте как дети» перед Богом, что и составляет наше счастье, как это скрыть? И надо ли это скрывать?
И вот в душе мрак, опустошенность, и все тянет к притяжательным. Мое время, моя работа, моя ванная. Почему я должна тратить мое время, читая рукописи, отвечая на письма и звоня по телефону; почему я должна жертвовать моей работой, если Саре, домработнице, работающей «за харчи» и оставшейся ночевать из-за ссоры с теми, кто ее приютил, вздумалось поболтать? И почему в моей ванной должны плавать носки Жака и Даниэля, а они сами сидеть сложа руки и ждать, когда я их выстираю… Я стараюсь не показать свое раздражение, намекаю на какие-то неприятности «в издательстве». Как же удобно иногда «состоять на службе»! Я продолжаю что-то делать, говорить точно заводная. Но шила в мешке не утаишь.
Даниэль:
— И все-таки, что ты там ни говори, а Сара действует тебе на нервы.
— Я и не отрицаю: конечно, действует. Но чем чаще я буду это повторять, тем больше буду раздражаться, поэтому я предпочитаю думать о чем-нибудь другом: например, о том, что она несчастна, что в глубине души она прекрасный человек…
«Глубина ее души» кажется мне сегодня чуть менее прекрасной. Даниэль, наверно, это чувствует.
— Метод Куэ, — иронизирует он.
Может быть, в другое время я бы и смогла ему ответить, но сейчас я в самом деле не в форме.
— Да нет же…
Даниэль, горячо:
— А я считаю, что если ты из принципа ведешь себя так, словно все люди на свете очень милы и ты всех их любишь, это чистое лицемерие и от этого страдают твои истинные чувства. Я считаю, что это просто неестественно. Надо, чтобы было видно, что ты на самом деле чувствуешь.
— Только не всегда то, что чувствуешь, — правда, — отвечаю я вяло.
Его удивление немножко вдохновляет меня.
— Ну например, когда я работаю, а кто-то из детей отвлекает меня, мной овладевает нетерпение, моя работа кажется мне гораздо более важной, чем ребенок, но если я покажу это, он решит, что я чувствую так всегда, хотя на самом деле я не смогла бы ни работать, ни даже думать, если бы мой ребенок был в опасности.
— Да, возможно, — соглашается он. — Ну а с чужими, с людьми, тебе безразличными?
— Совершенно то же самое. Если они, например, окажутся в опасности или нам удастся по-настоящему понять их, они сразу перестанут быть для нас чужими и безразличными. И если ты доброжелателен и стараешься увидеть в них самое лучшее, то никакого лицемерия тут нет, просто ты исходишь из того, что знаешь и во что веришь, а не из того, что чувствуешь.
Я прекрасно понимаю, что сегодня мне вряд ли удастся его убедить. В наше время к инстинкту, к стихийности принято относиться с почтением, как к силе раскрепощающей и даже созидательной, — у меня же всегда вызывает протест, когда нечто непрочное и субъективное возводится в ранг высшей, неоспоримой истины.
— Если ты думаешь одно, а чувствуешь другое…
— Вернее, не всегда чувствуешь то, что думаешь. Во всяком случае, не всегда с одинаковой силой. Ты любишь кого-то, но увлекаешься игрой в шары и уже не чувствуешь, что любишь его. Ты узнаешь, что этот человек только что попал под машину, тебе уже некого любить. Но ты чувствуешь, что еще сильнее любишь его. Разве это означает, что в те минуты, когда ты любишь его меньше, ты должен быть с ним холоден и груб? Плохое воспитание вовсе не свидетельствует об искренности.
— Так же, как и хорошее, — замечает Даниэль, надо признать, довольно кстати.
Нет. Конечно, нет. Да разве только в этом дело? Не только. А как объяснить?
Даниэль, опять с серьезностью, которая мне в нем так нравится:
— Если ты чувствуешь одно, а думаешь другое, почему ты так уверена, что ты думаешь правильно?
Вопрос правомочный, но как некстати. Все дело в том, что повседневная жизнь христианина — это жизнь двойная. Краски, радость, веселье, убеждения, порывы, и вдруг пустота — нет, не сомнение, во всяком случае, еще не сомнение…
Политическая борьба рождает отчаяние, дружба разочаровывает, работа становится непосильным грузом, материнские радости — изнурительными обязанностями. «Кто не имеет, у того отнимется и то, что имеет.» Жизнь была озарена благодатью, и вот благодать ушла, и жизни тоже не осталось. Одно уныние.
