— Я так мечтал с вами встретиться! У нас столько общего! Родные души! Но мне кажется, мы уже встречались с вами у… на коктейле в честь… — (Тут переход от старой девы к политикану выражается в улыбке, которая из кокетливой становится жизнерадостной, и в голосе, который спускается на несколько октав.) — Да, да! Да, да! Такие старые парижане, как мы с вами, должны были познакомиться, впрочем, мы знакомы. Я говорил Доминике: предоставь это дело мне, ты хочешь с ней встретиться — ты с ней встретишься! Я ее знаю, она так мила! Она любит молодых, и книгу твою полюбит. Я вас как-то потерял из виду с тех пор, как вы переехали из вашей маленькой квартирки возле… возле…
— Пантеона, — говорю я машинально.
— Да, да, возле Пантеона. — (Голос становится выше, улыбка переходит в оскал.) — Прелестный район! Молодежь, богема, кстати, я ведь сам, я, кажется, говорил вам об этом, тоже пописываю. Нет, нет, я не писатель, это слишком громко сказано, веду в «Ле куррье норман», в «Ла газетт де Бирн-Личтли», это швейцарская газета, отдел литературной критики, стараюсь осветить, стараюсь показать… стишками тоже грешу, а в основном интервью, работаю под Сент-Бёва — ха-ха! Только очень-очень провинциального, все это просто рукоделие, для посвященных, для маленького кружка Вердюренов. Ха-ха-ха!
И снова ему удается с виртуозностью примадонны преобразовать свой смех из жеманного в вульгарный и спустить его на октаву ниже посредством ряда нюансов: милая ирония по поводу собственной эрудиции (сопрано), намек на взаимопонимание (средний регистр), уверенность: мы с ним поладим, уж он сумеет об этом позаботиться (баритон, бас) — «кстати, могу вам сообщить, что вас там (в Бирн-Личтли?) читают и очень ценят. Сейчас я как раз готовлю две статьи о вас, где уничтожаю, в буквальном смысле слова уничтожаю других писательниц. Для меня вы — мужчина, настоящий мужчина!» (Снова взлет к сопрано.)
Я помню, с чем пожаловал ко мне этот господин, и подобное заявление меня настораживает. Я уже начинаю подумывать, не ослышалась ли я и не идет ли речь о протеже мужского рода.
— И я говорю об этом! Пишу об этом! Я один из ваших самых рьяных почитателей. В моей следующей статье о вас — целая страница — шесть колонок, я защищаю вас, полемизируя с теми, кто ставит Франсуазу Саган выше как стилиста, хотя все согласны, что ей не хватает вашего воображения. Ах, я их разделал в пух и прах, вы увидите!
— Очень мило с вашей стороны, — говорю я на одном дыхании, потрясенная тем, что оказываюсь в долгу у человека, у которого никогда ничего не просила.
— Будьте спокойны, — продолжает политикан, — у вас есть свои приверженцы, к которым я причисляю и себя. Маленькая фаланга преданных друзей может иногда поддержать писателя лучше, чем…
В ту самую минуту, когда я уже готова сказать этому «преданному другу» какую-нибудь грубость, мой взгляд случайно падает на его ботинки (изношенные, но старательно начищенные до блеска), а потом скользит по темно-синим брюкам — они блестят на складке, которую, должно быть, он заглаживает сам. Кокетливо зауженный пиджак и галстук в виде шнурка от ботинок предстают передо мной уже в другом свете. Как видно, на антиквариате сейчас не очень-то разживешься. Я даю себе слово есть поменьше. И вот наконец к нам присоединяется Доминика. Я представляла ее себе совершенно другой. Хрупкая девушка, бледная, с огромными глазами-незабудками, которые напоминают мне Лиллиан Гиш из «Сломанной лилии». Но когда эта лилия открывает рот, оттуда внезапно вырывается сочный голос парижского таксиста. И в самом деле две шкатулки с сюрпризом.
— Ну и как вы тут? Свиделись? — изрыгает Лилиан Гиш.
— Ну конечно, мы восстановили те связи, которые… те связи, которых… — жеманится антиквар, чья утонченность по контрасту заметна еще больше, — сними свою шляпку, дорогая, и дай нам еще несколько минуток, я тут расспрашивал нашего друга, мне нужно кое-что уточнить для «Ла газетт де Бирн-Личтли»…
— Это меня не касается. — Наша крошка явно взволнована, теребит свои букли кончиками пальцев. — Я ведь не литератор, котик мой, что бы ты там ни говорил…
Мне уже порядком надоели и Бирн-Личтли, и вся эта жалкая комедия. «Что вы думаете о положении женщин в настоящее время?», или: «Существует ли сейчас духовность?», или: «Нравятся ли вам романы Франсуазы Саган (или Симоны де Бовуар)?» и бог знает что еще о воспитании детей или о мессе на французском, о «новом романе» или о политической ангажированности, — все это давным-давно перестало меня забавлять. И даже раздражать. Я чувствую, что устала, отчаянно и бесконечно устала от этих вопросов, которые никому не нужны и никого не интересуют (даже моих почитателей из Бирн-Личтли) и на которые у меня вымогают ответ, любой, чтобы было что записать на пленку или тиснуть в газету, занять три минуты или три полосы в потоке шума или бумаги, который все равно будет низвергаться, раз столько людей этим кормится… Я отвечаю, отвечаю. Отвечаю даже серьезно, взвешивая слова, отвечаю кому-то, кого здесь нет, но кто понял бы меня, потому что он, слава богу, не такой зануда, чтобы принимать эти вещи всерьез.
И глаза Доминики, глаза несказанной и неправдоподобной голубизны, в поисках сравнений приходится извлекать из памяти забытые слова: барвинок, незабудка, водосбор, — останавливаются на неестественном, жеманном, жалком старике с восхищением и дочерней нежностью.
— Ну ты даешь, котик!
И тут сквозь лоснящийся пиджак, вульгарную речь, сквозь всю эту третьесортную комедию вдруг прорывается истина: эти люди любят друг друга, опираются друг на друга, необходимы друг другу.
А они, словно почувствовав эту искорку симпатии, вспыхнувшую во мне, рассказывают мне свою историю, банальную, трогательную, как старинный роман-фельетон. Она — дочь его консьержки. Отец-пьяница уходит из семьи. Она бросает учебу, поступает работать в парикмахерскую, заботится о матери-калеке, которая в конце концов умирает. Она остается одна на белом свете, и тут «старый друг» берет ее под свое крылышко, «руководит ее чтением» и наконец-то обретает семейный очаг, счастье, которое — увы! — до тех пор было ему неведомо, и утешение во всех своих невзгодах. Да-да, ведь из-за той «прискорбной истории с подделками» ему пришлось продать свой элегантный магазин в Пале-Рояле, и только после двух лет «испытаний» (эвфемизм, который я, кажется, понимаю) он вновь открыл теперь уже совсем скромную лавочку на улице Фобур-Пуассоньер. Но у него сохранились связи, старые друзья, для него это как бальзам.
— Да, — прерывает крошка, — как здорово, что вы согласились с ним встретиться. Он очень боялся, все твердил: «Теперь, когда она стала такой знаменитой, она может меня и не вспомнить…»
Меня захлестывает волна веселья; как только мне поведали о «прискорбной истории с подделками», моя симпатия усилилась. У меня явная слабость к мошенникам.
— И напрасно боялись! — говорю я, с удовольствием включаясь в игру. — Помните, как вы приходили к нам на Руайе-Коллар, Даниэль был тогда совсем маленький и всегда забирался к вам на колени.
Он кидает на меня жалобный, заговорщический, грустно-ироничный взгляд — подлинный шедевр. Я больше не жалею о потраченном времени. Раз уж я смогла доставить им обоим немножко удовольствия… Ему ведь так хотелось блеснуть, а она так чувствительна к той единственной роскоши, которую он может ей предложить, — знакомство с кем-то, чье имя появлялось в газете или лицо — в телевизоре.
