Штукатур
Уже целый год обновляют фасад нашего дома. Скоблят, шпаклюют, потом бросают нас на месяц, на два среди строительного мусора и начинают все сначала. Штукатур кашляет.
— Ох, как он кашляет, этот штукатур! — ужасается Альберта.
Общительный Венсан завязывает с ним разговор:
— Вам нужно пить микстуру… нам мама всегда ее дает. И еще по вечерам натирайтесь скипидаром…
Штукатур озирается по сторонам, прикладывает палец к губам:
— Тс-с-с!
Венсан изумлен:
— Почему «тс-с-с»? Я ведь ему дело говорил.
— Наверное, он скрывает от начальства, что болен.
— Почему?
— Его могут уволить.
— А социальное страхование? Оно на что? — спрашивает Альберта, которая из принципа верит во все подобные учреждения.
И все же мое предположение оказалось верным. Спустя несколько дней дети в слезах присутствуют при увольнении несчастного португальца, который в самом деле слишком сильно кашлял.
— А ты, мама, не можешь сама его нанять? — умоляет Полина.
— Он сказал, что социального страхования у него еще нет, — говорит Альберта, хмуря брови.
— Он сказал, что еще не успел оформить бумаги.
— А может, нам устроить демонстрацию? — предлагает Венсан, который всегда готов к решительным действиям.
— Видишь ли, из-за одного человека демонстрации не устраивают; если уж устраивать, то тогда из-за положения португальских или иностранных рабочих вообще…
— А значит, один уже вроде не человек? — возражает уязвленный Венсан.
— Конечно, человек, но если ты не объединяешься с другими людьми, то они в свою очередь не будут объединяться с тобой. И как раз профсоюзы призваны объединять людей одной профессии, чтобы они друг другу помогали.
— А может, он просто не сумел найти, где находится этот самый…
— ?
— Профсоюз.
— Или запутался с бумагами… Да ты сама все время твердишь: «Ох уж эти бумаги, эти бумаги…»
— А может, он просто словчить не умеет? — (Альберта.)
Венсан, горячо:
— Значит, если человек ловчить не умеет, ему и болеть не положено?
Полина:
— А профсоюз для не умеющих ловчить людей существует?
— Пока нет. Существует профсоюз строительных рабочих. Надеюсь, что он в конце концов в него вступит.
— Только надеешься или уверена?
— Нет, не уверена. Потому что есть люди, которые очень долго не могут обрести устойчивое положение.
Наступает короткое молчание, все размышляют.
— Значит, с профсоюзами у нас дело обстоит не лучшим образом, да, мама?
— Выходит, что так…
— Хорошо, что существует рай, — твердо заявляет Альберта. По-моему, в эту минуту рай ей представляется чем-то вроде суперсоциального страхования улучшенной организации.
— Да. Но нельзя, уповая на рай, ничего не делать на земле и успокаивать себя, что все в конце концов и так устроится.
— Что нельзя на рай?
— Уповать. Надеяться на рай и оставаться пассивным на земле.
— Оставаться каким?
— Все! Баста!
Иногда терпение кончается. Особенно когда толком не знаешь, что ответить. Как помочь им избежать наивной веры в прогресс, которую они заглатывают, как пятифранковую карамельку («Нам живется лучше, чем в Средние века, потому что в Средние века было РАБСТВО», — утверждает Полина с видом примерной ученицы), а с другой стороны — избежать того притупления чувств, которым грозит слишком доверчивое упование, освобождающее от необходимости думать? Какой тут выбрать путь? Смирение? Или бунт? А как быть с радостью? И с самой благодатью? А труд, а долг, а надежда, которая не должна быть слепой, а битва, у которой нет конца, а те краткие соприкосновения с вечностью, которые необъяснимым образом присутствуют в нашей жизни? Как дать им представление об этой благодати, чтобы она не превратилась для них в оправдание?
— Значит, это неправда, что в раю все образуется? — спрашивает моя чувствительная, моя скрытная Альберта с опечаленным видом.
— Нет, это правда. Но надо вести себя так, как будто это неправда. Или лучше…
— Не так-то просто все это объяснить, да, мама?
— Иногда даже очень непросто.
Наводнения
Когда мы жили у Пантеона, мы раз десять затопляли мадам Кессельбах, нашу нижнюю соседку. Это была степенная, пухленькая, приветливая эльзаска, мастерица печь пироги, всегда в облаке их сдобного аромата. Плиточный пол в нашей ванной на самом деле никуда не годился: настоящее решето. Вода лилась и лилась. Сегодня Полина опрокинет таз, завтра Катрин, играя на флейте, забудет выключить кран. Мадам Кессельбах звонила в дверь:
— Мадам, мне не хотелось бы вас огорчать, но вода опять просочилась! Да что я говорю — просочилась! Настоящее наводнение! Не могу ведь я жить под зонтиком! Примите меры!
Она говорила с акцентом барона Нусингена из бальзаковского «Блеска и нищеты куртизанок»… Мы отводили глаза, мы принимали меры. Иначе говоря, мы проводили с Кати и Полиной назидательные беседы, во время которых — они так спешили на наш зов, а мы так долго разглагольствовали — вода снова переливалась через край.
Когда Даниэль был совсем маленьким, он попробовал пустить подводную лодку в нашей ванне. Для этого он до отказа открыл кран горячей воды, а его приятель Мордастик так же поступил с краном холодной воды. Но поскольку закрыть краны они не сумели, они на цыпочках вышли из ванной и убежали на улицу играть в мяч. За короткий срок уровень воды на полу поднялся до тридцати сантиметров. В эту минуту в ванную вошла я.
— Боже мой! Мадам Кессельбах!
А она уже звонила; невозмутимая, руки в карманах фартука, седые косы тщательно уложены вокруг головы, полное смирение и даже подобие унылой улыбки:
— Мне так не хотелось вас тревожить, но вода снова просачивается…
Мадам Кессельбах была хорошей женщиной! Нам пришлось отремонтировать потолок в ее квартире.
Однажды 14 июля, когда мы все отправились танцевать на площадь, у нас в ванной взорвалась колонка: сорок литров кипящей воды хлынули на кровать мадам Кессельбах, которой, к счастью, в это время не было в спальне. Но на сей раз, когда мы действительно не были виноваты, она нас не простила. Растрепанная, с глазами, все еще полными ужаса, в синем атласном пеньюаре, беззвучным голосом лунатика она рассказывала соседям:
— Я выхожу из туалета, мадам, и что я вижу? Моя кровать ДЫМИТСЯ, мадам! Вы представляете себе кровать, которая дымится?
