Мне бы хотелось рассказать о незнакомце, который ведет своего крошку сына в школу: они оба несчастны и так неуклюжи.
Мне бы хотелось рассказать о Ван Тонге, бывшем офицере вьетнамской армии, теперь он мирно торгует блестящими велосипедами, красными мотоциклами и голубыми мопедами — чудесными насекомыми, чье жужжание будоражит сны мальчишек, вспомнить о его коротком вздохе: «Сколько еще можно терпеть эту войну».
Он живет теперь спокойной жизнью, его дети наполовину французы, сытые и ухоженные, остриженные наголо, они ходили вместе с Даниэлем в школу, а он продавал свои велосипеды и выглядел таким рассудительным, как вдруг однажды:
— Когда по вечерам я выхожу прогуляться с собакой и вижу мусорные баки… Чего только здесь не выбрасывают…
Перед его глазами все еще голод, война. В его взгляде, не заботящемся больше о достоинстве, — бесконечная усталость и молчание. Мне бы не хотелось объяснять, описывать. Просто рассказать.
Мне бы хотелось рассказать о своем бывшем соседе Массесе, восьмидесяти двух лет, в прошлом служившем в городской жандармерии, раненном ударом сабли в 1904 году в Марокко, который до сих пор весел, подвижен, здоров, водил моих детей в казармы жандармерии посмотреть на лошадей и манеж. Мне бы хотелось рассказать об этой жизни, полной звона, маленьких солнечных молний на надраенных медных пуговицах, здорового запаха лошадей, каламбуров, красивой формы, восхитительной глупости, идущей от сердца и окрашенной во все цвета национального флага, так что если Массес произносил банальное, тривиальное: «Когда дело не идет, поднажми», — у него это выходило чисто, без фальши, точно песня армейского рожка, с той же трогательной и чуть смешной бравурностью. Это еще не сама отвага, это ее младенчество.
Мне бы хотелось рассказать о чопорном и холодном светском приеме, где все оцепенели от изумления при виде огромной оранжево-зеленой шляпы, и в социальный ритуал вдруг вторгся совершенно неуместный здесь праздник, и о том, как я бросилась к этой даме, которая сказала мне: «Меня зовут мадам А». Что за важность! В ту минуту она была диссонансом, безвкусицей, поэзией. Мне бы хотелось сказать ей за это спасибо.
Мне бы хотелось рассказать, что я знакома с человеком по фамилии Роанн. Он начинал как чечеточник. Женился на наезднице. Сколотил небольшое состояние и купил замок времен Людовика XIII янтарного цвета. Он живет там со своей кроткой женой, с красавицей дочерью и храбрецом сыном, а также львами, тиграми, какаду, бобрами. Он дрессирует молодых хищников, и сын его тоже постигает благородную профессию укротителя. Мсье Роанн, покрытый славными шрамами, — поэт. И христианин. Стихов он не пишет, а благочестие его весьма своеобразно: прославляет Творца в самых естественных и несуразных Его созданиях — в животных. Он готов великодушно признать, что человек тоже иногда принимает странные обличья, и он тем не менее не судит его. И себя самого он тоже не судит, мсье Роанн: он такой же, как все.
Мне бы хотелось рассказать о воскресном вечере: сколько рисунков нарисовали дети, теперь они, скомканные, брошенные, валяются на полу; сколько шуточных стихов насочиняли, но тут же их забыли и не успели записать; о прекрасных часах, похожих на лубочные картинки, на случайно заглянувшего к нам прохожего, который больше не вернется; мне бы хотелось рассказать о том, о чем не расскажешь, о строчке из песни, которая звучит повсюду, а потом исчезает, о том, с какой бесконечной нежностью седой мужчина в метро оберегает старую женщину, и вот двери уже захлопываются; мне бы хотелось рассказать про молчаливую любовь, молчаливое горе, молчаливую молитву; обо всем, что преходяще, обо всем, что уже кончилось, что ничего не означает, никому не нужно и уже забыто, хотя все-таки смысл есть во всем, все для чего-то существует, и ничто никогда не умирает.
* * *
Мне бы хотелось рассказать обо всем, что из бумаги.
Десятилетняя Сильвия, получив в подарок одну из тех книжонок «для детей», где все — сюжет, язык — словно, выдано компьютером, делает замечание, которое глубже, чем кажется на первый взгляд:
— Не люблю книжки, где нет непонятных слов.
Национальная библиотека
В самом конце XIII столетия дети вдруг решили отправиться в крестовый поход. Времена великих Крестовых походов миновали. Рыцари Гроба Господня, покорители Иерусалима, позировали, скрестив руки на эфесах мечей, с борзыми у ног, или торговали историческими воспоминаниями и пряностями, или, пообвыкнув на Востоке, подбирали себе гарем. Кроме детей, никто уже и не собирался бы в поход, никто уже не верил, что необходимо «освободить Гроб Господень»… Грустная история, о которой мало что известно. Какой простак, какой деревенский священник, невежда в политике, для которого Саладин с его роскошными шатрами и утонченными нравами был дьяволом, какой одержимый или болван вдохновил эти жалкие полчища? Деревни тогда были отгорожены от всего мира, ставни закрыты, двери на замке, повсюду страх, волки, бандиты или дьявол; что их подвигло: желание взглянуть, что там за околицей, или голод, скука? Вообще-то в те времена дети больше знали о жизни и смерти, чем сейчас. Голод, эпидемии, войны — их они почитали своими предками, эти лица, багровые или бескровные, безвольные или грозные, они запомнили с колыбели, и вечерами перед сном о страшных злодеяниях именно этих дедушек и бабушек слушали они рассказы. (Бабуля Холера!) Наверное, эти дети, чьи младшие братья и сестры лежали на кладбище, знали, как непрочна жизнь, в двенадцать, пятнадцать лет? Так, может, их поход был вызовом?
А может, их влекло к себе солнце? Почему бы и нет? Христос с дароносицы, весь в солнечных лучах; а когда живешь в четырех стенах, солнца не видно. А может, пустыня, море, все, что не имеет границ? А может, даже и смерть, во всяком случае безликая, не та, что склоняет знакомое, в страшных морщинах лицо над замаранными простынями (еще одним меньше! И опять из наших!), а поджидает тебя, сидя в старом мирном саду, в небольшом семейном кругу. Нет, мертвые пленники! Долой смерть! А может быть, среди этих школяров или крестьянских детей кто-то сказал себе: «Я уж как-нибудь вывернусь», — а другому захотелось повидаться с ангелами, а третий, как в песне, взял свисток, нож, ломоть хлеба, ни о чем не думая, ни о том, что впереди, ни о том, что позади, и только пожалел, что у него нет башмаков?
Это грустная песня, в которой множество куплетов. Многие из них забыты, осталась одна фраза, несколько слов… Первый, тот, кто пел песню, был съеден волками. Второй, тот, кто молился, был продан в рабство. А третий, тот, что шел следом, с ножом и свистком…
А третий… Не знаю. Это забытая песня, однажды, роясь в пыли Национальной библиотеки в самом скверном настроении, я вдруг наткнулась на нее. Как печально это кладбище историй и песен. Меня влечет туда, и, глядя на старого господина, воротник которого обсыпан перхотью, на важного церковнослужителя, на беспокойную пышную даму, я говорю себе, что, возможно, в один прекрасный день, перебирая свои бумажки, и они услышали похожую песню… Каждому из нас выпадает день, час, когда все чувства на пределе, когда тебя осеняет благодать, когда тебе открывается картина, когда в тебе отзывается нота, слово… Для меня так случилось с этими детьми, которые однажды решили отправиться в поход и исчезли за поворотом дороги.
