Я снова вспомнила об этом святом отце — мне трудно его так называть, — когда на четвертом месяце потеряла ребенка. Венсан был безутешен.
— Почему? — твердил он без конца.
Мои уже по-женски мудрые дочери ждали ребенка с восторгом, но огорчились меньше.
— Не надо расстраиваться из-за него, ведь он ничего не узнал, — говорила печальная и нежная Альберта.
Полина, в стиле Жарри:
— Ты еще молодая, мама, у тебя еще будут дети.
Но Венсан, когда видит страдание или зло, всегда спрашивает «почему».
— Почему он умер, этот ребенок?
— Он не умер, он не родился, только и всего. Так часто бывает в жизни. Природа растрачивает множество семян, прежде чем из какого-нибудь одного вырастет дерево, животное, человек, которые смогут полностью развиться.
— А если бы я умер сейчас, я бы полностью не развился?
— Думаю, что нет. Хотя есть люди, которые молодыми достигают чуть ли не совершенства.
— И тогда они умирают?
— Не обязательно.
— А если бы я умер сейчас, ты бы расстроилась, что я не полностью развился?
— Конечно.
— А если бы я полностью развился, ты бы не так расстроилась?
— Трудно сказать.
— А если бы я умер, так и не развившись полностью, ты бы предпочла, чтобы я вообще не рождался?
Вся трудность с Венсаном в том, что он слишком быстро все схватывает. Прямо к цели, прямо к сердцу; нельзя ему отвечать, как на крестинах — затверженными «верю», «отрекаюсь», — нужно вложить в свое «нет» всю свою силу и веру.
— А ты не думаешь: лучше бы его вообще не было, этого бедного ребенка?
— Нет.
— Мамочка… — вздыхает он, положив голову мне на грудь, как будто я снова его родила. А я думаю об отце X. и о надеждах, которые нельзя отнимать у матерей.
Мне бы хотелось верить, что прежде чем написать эти слова, прежде чем нанести эти ужасные в своей святости удары, он всю жизнь боролся против «бездушной статистики» и, чтобы написать эти строки, на мгновение оторвался от неустанной борьбы с голодом, эпидемиями, безработицей. Только тогда это мгновение, эти слова можно бы было принять. Только тогда.
Страдание
Я ждала этого ребенка, он был бы пятым. Я потеряла его еще до рождения. Я перенесла операцию: больше у меня детей не будет. С этим нелегко смириться. Я очень много молилась за этого ребенка. Молилась с верой, со страстью. Молилась, чтобы Бог сохранил мне его. И была уверена, что так и будет.
Когда я узнала, что так не будет, что все кончено, сердце мое не поняло, оно окаменело, замкнулось на много дней, может быть, недель. Я была так уверена. Нет, я не думала, что заслуживаю милости, чуда. Напротив. Уверена именно потому, что просила без всякого права: ничего не предлагала взамен, не предъявляла заслуг, не давала ни обещаний, ни обетов свыше сил человеческих, — в общем, я предоставляла Богу возможность сделать свой дар бескорыстно, тем более что никакими заслугами этого все равно не оплатишь.
Я смеялась над мрачными прогнозами.
Я знала.
И вот дни, недели — в тупом оцепенении. Тупом в самом прямом смысле: в голове пусто. А потом потихоньку, точно росток из земли, пробилась мысль: да, Бог может все, да, я на Него уповала, а что, если и Он на меня уповал, и я могу, и мне дано вынести это страдание, возложить, как жертву, к Нему на алтарь это страдание, столь же незаслуженное, какой была бы и радость. Все встало на свои места в таинственном мире благодати.
Помимо тайны все абсурдно.
Самое неприятное началось потом: «Для вас это лучший выход! Ведь у вас уже четверо!» — «Вы очень правильно поступили!» (Я так и не смогла не только простить женщину, которая мне это сказала, но даже просто снова с ней увидеться.) — «Так вам будет спокойнее». — «С вашей стороны это было чистейшее безумие».
Откуда им знать, что для меня «лучший выход»? Откуда у них право решать, что «разумно»? И какова цена этой разумности? Можно подумать, что у нас теперь в квартире будет порядок! И все проблемы разом разрешатся! И со мной наконец расплатятся мои американские издатели!
Но все уже встало на свои места. Осталось лишь горе.
Еще раз о невинности
Пение, «поэтические вечера», рождественские пьесы — все это принято называть невинными радостями. Аккордеон и баранина в горшочках, цветы и домашние животные, дети, как же без них, викторины, вечера «в уютном свете лампы», книги в дорогих переплетах, в красных бархатных обложках, Жюль Верн или графиня де Сегюр — все это у нас есть, все, что с такой мучительной ностальгией вспоминали Бодлер или Верлен («Как мир велик в уютном свете лампы»). «И что тут плохого?» — спросят люди благонамеренные. Действительно. Что тут плохого? Разве что он слишком тесен — семейный круг, круг друзей. «Где двое собраны во имя Мое», там должно быть место и для третьего. Мы в тепле, мы в веселье, но дверь наша пусть будет открыта. Пусть стоит стул для нищего. Какое имеет значение, кто им воспользуется и воспользуется ли вообще? Место готово, рана кровоточит.
Невинные удовольствия невинны лишь наполовину. Они длятся мгновение — надо закрыть глаза, заткнуть уши, чтобы про это забыть. Страдание, зло, безобразие не только где-то вовне, на улице, в мире, но и в нас самих. Гармония, дружба, благодать этих светлых мгновений — их надо ждать, и нет уверенности, что они вернутся, стул для нищего будет пустовать долго, и мы, возможно, забудем, что он пустовал не всегда. Сердце пребудет пустым, немым, бесплодным, пока не снизойдет к нам беспричинная, необъяснимая благость, дарованная нам не по заслугам, а лишь потому, что мы ждали. Радость знает про это. Невинность — нет. Невинность — недотрога, она под замком, ее сердце чисто, но холодно. Радость — открытая рана.
— Одна девочка из нашего класса говорит, что Бога нет, — объявляет Полина в восторге от своего превосходства.
— Очень многие люди так думают.
— Да, я знаю, — (все с тем же восторгом). — Их называют БЕЗБОЖНИКИ.
— Ты все-таки лучше ей этого не говори, это невежливо.
— Но ведь это правда!
— Это правда, если каждую вещь называть своим именем, но такой правды не всегда достаточно. Может быть, в глубине души эта девочка любит Бога, не называя его по имени. Может быть, есть такие безбожники, которые любят Бога, не называя его, больше, чем иные верующие, часто бывающие в церкви.
— Вот как? А почему их тогда называют безбожниками?
— Чтобы не остаться внакладе.
— Но все-таки ходить в церковь — лучше?
Я знала, что она это скажет. Все наше воспитание строится на оценках, на «лучше» и «хуже»; в школе у Полины оценки 10 и 20 недавно заменили (к ее великому огорчению) на ХОРОШО и ОТЛИЧНО, но суть осталась прежней (ОТЛИЧНО — это значит 9, объясняет она). Как нам избавиться от этого подсчета заслуг?
