— Сестра Анна!
Перетта стояла рядом со мной. От незнакомого имени и строгого оклика бедняжка вздрогнула. Мать Изабелла позвала ее чересчур резко, и все чудесное, что причастие могло открыть в Перетте, спряталось за семью замками. Бедная дикарка шагнула назад, забыв, что за нами сестры. Кто-то из сестер заворчал: Перетта голой пяткой наступила ей на ногу.
— Сестра Анна, пожалуйста, подойди к алтарю, тебе нужно причаститься, — попросил Лемерль.
Перетта умоляюще взглянула на меня и покачала головой.
— Не бойся, Перетта, иди к алтарю, — шепнула я так, чтобы слышала лишь она. Только дикая девчонка мешкала и не сводила с меня умоляющих обведенных золотом глаз. — Ну, ступай, ничего не бойся!
Перетта в своей белой послушнической рясе преклонила колени, раздувая ноздри, как испуганная собачонка. Она жалобно поскуливала, когда Лемерль положил облатку ей в рот, потом опасливо взяла потир и взглянула на меня, словно в надежде на поддержку. Вот она пригубила вино.
Сперва мне снова показалось, что я ошиблась. Подрумяненный зарей воздух огласило звонкое Лемерлево «Аминь!». Он протянул руку, чтобы помочь Перетте встать, и тут она кашлянула.
Внезапно мне вспомнился монах из эпинальской процессии. Толпа тогда отпрянула с таким же подавленным ропотом, монах рухнул наземь и выронил потир.
Перетта снова кашлянула, подалась вперед, и — вот ужас! — ее вырвало. Повисла тишина. Юная дикарка подняла голову, точно пыталась успокоиться, но ее снова скрутила рвота. Как ни зажимала она рот, отвратительная красная жижа хлынула на белый подол ее рясы.
— Кровь! — застонала Альфонсина.
Перетта снова зажала себе рот. Перепуганная, она вот-вот сбежит… Я двинулась к ней, да на дороге встала Альфонсина.
— Она опорочила святое причастие! Осквернила его! — вопила Альфонсина и вдруг, согнувшись пополам, сама зашлась в кашле. Я снова попала в Эпиналь, смотрела, как толпа несется прочь от упавшего инока, слушала рев людского потока, сметающего все на своем пути. Я едва дышала, когда попятившиеся монахини оттеснили меня к стене трансепта.
Лемерль выступил вперед, и вопли сестер стихли до тревожного ропота. Альфонсина все кашляла, на впалых щеках алел лихорадочный румянец. Вот она тоже сложилась пополам, содрогнулась, и под ноги ей упал мерзкий кровяной сгусток, разбившись о мраморный пол.
Вместе со сгустком разбились все надежды образумить сестер. Тщетно я напоминала, что сестра Альфонсина и прежде харкала кровью, у нее ведь чахотка: толпа отпрянула так же, как в Эпинале, и началась паника.
— Кровавая чума! — верещала Маргарита.
— Проклятье! — вторила ей Пьета.
Всеобщее безумие захлестнуло меня, и я, как отчаянно ни сопротивлялась, тонула в нем. Мамин наговор — изыди, дух злой, изыди! — немного меня успокоил, только я знала: безумие это затеял не дух, а сын человеческий. Вокруг метались сестры: лица перекошенные, глаза дикие. Маргарита прикусила язык, перемазав себе губы кровью. Клемента так бешено махала руками, что попала Антуане по лицу, теперь та ругалась, зажав ладонью расквашенный нос. В парижской церкви видала я большую картину голландца по имени Босх. На одной ее части души грешников раздирают друг друга точно с таким же диким сладострастием. Та часть называется «Музыкальный ад».
Тут по часовне раскатился громоподобный глас Лемерля. Казалось, его устами глаголет Божий гнев.
— Во имя Господа, будем же чтить святость этого места!
В часовне воцарилась тишина, нарушаемая лишь слабым ропотом.
— Если это знамение и дьявол посмел напасть на нас… — Ропот усилился, и Лемерль жестом успокоил сестер. — Если сатана покусился на нас в святых стенах храма Божьего, если он посягнул на святое причастие, я… я искренне тому возрадуюсь. — Лемерль умолк. — И вам должно возрадоваться! Ибо если волк грозит стаду крестьянина, крестьянину след волка изгнать. А если волк, в угол загнанный, скалит зубастую пасть, что должно делать крестьянину?
Зачарованные, мы не сводили с Лемерля глаз.
— Сбежать?
— Нет! — Одинокий вопль напоминал шелест пены на гребне приливной волны.
— Рыдать и рвать на себе волосы?
— Нет! — Сей раз ответ прозвучал увереннее: кричали больше половины сестер.
— Воистину нет! Крестьянин схватит то, что попадется под руку, — палицу, вилы, кол поострее, кликнет соседей да младых своих сынов и затравит того волка. Затравит и изничтожит. Коль затаился дьявол в святом храме нашем, пора затравить его и изничтожить! Да уползет он в преисподнюю, поджав свой мерзкий хвост!
И снова сестры ели у него из рук, всхлипывая от восторга и облегчения. Лишь миг Черный Дрозд упивался их обожанием — точь-в-точь как в эпинальском суде! — потом перехватил мой взгляд и ухмыльнулся.
— Теперь посмотрите на себя, — негромко продолжал он. — Коли дьявол проник в твердыню души вашей, спросите себя, как сумел он подобрать к ней ключи? Какими грехами неотпущенными и пороками тайными прикармливали вы его? Какими деяниями нечестивыми тешили все эти годы безбожия?
И опять сестры ответили ему, уже с новым чувством:
— Укажи нам путь истинный! — роптали они. — Научи!
— Лукавый затаится где угодно, — зашептал Лемерль. — Хоть в святых дарах храма нашего. Хоть в воздухе. Хоть в камнях. Присмотритесь к себе! — Шестьдесят пять сестер дружно обменялись косыми взглядами. — Присмотритесь друг к другу! — Лемерль отвернулся от кафедры, и я поняла: спектакль окончен. Это же его излюбленная манера: прелюдия, динамическая часть, эффектный монолог, финал, а потом к делу. Видала уже я такие представления, не упомню, сколько раз.
Где тот проникновенный чарующий голос? Теперь Лемерль говорил холодно и сухо, как чиновник, отдающий распоряжения.
— Немедля освободите часовню! Никаких служб, пока скверну не изгоним. Сестра Анна, — он повернулся к Перетте, — идет со мной. Сестра Альфонсина возвращается в лазарет, остальные — к молитвам и своим обязанностям. Хвала Всевышнему!
Ну как не восхититься Лемерлем? С самого начала он держал сестер в узде, умело гнал из крайности в крайность, а ради чего? Мотив у него якобы высокий, мол, привычные кражи и махинации тут ни при чем. Только что за корысть привела Лемерля в наш забытый Богом монастырь? Я пожала плечами. У него моя дочь. Мне важно только это, остальное — забота Церкви.
24. 26 июля 1610
Утро мы посвятили трудам, молитвам и размышлениям, а на капитуле публично каялись в грехах. Тогда и выяснилось, что еще пять сестер, причастившись, ощутили вкус скверной крови. Столь необычную чувствительность мать Изабелла списывает на тяжелую еду и крепкие напитки, вот и запретила красную снедь. Мясо, помидоры, красное вино, яблоки, ягоды ни на кухне, ни в трапезной больше не появятся, мы довольствуемся простейшей едою. Новый колодец почти готов, поэтому питие эля ограничивается. Сестра Маргарита в смятении: от эля она чуть ли не округлилась, всем своим хворям вопреки. Сестра Альфонсина и Перетта до сих пор нездоровы. Сестра Виржини выхаживает их обеих в лазарете и, чуть что, докладывает матери Изабелле. Не верю, что хоть одна из сестер подозревает их в одержимости. Впрочем, слухи расползаются. Семена раздора, посеянные Лемерлем, дают всходы.
