С недавних пор, однако, Олята стал подумывать о своем доме, даже приценился перед походом в Волынь. Хоромы в Звенигороде стоили дорого – стольный город! Дешевле построить. Внутри стен места давно нет, придется в посаде. Понравится ли Дануте?
Это Олята и собирался спросить. Но прежде забежал в баню (при княжьем дворе всегда натоплена), отскреб с себя застарелый пот и переоделся в чистое. Натянув шелковые порты и такую же рубаху, перепоясался ремнем с серебряными бляхами. Меч брать не стал: не на войну идет. Прицепил ромейский кинжал в богатых ножнах, сунул за голенище засапожник. Достаточно. После чего достал из сундука шелковый убрус. Полюбовавшись прихотливыми узорами работы неведомых мастеров, бережно сложил легкую ткань. Достал из кошеля и выложил на шелк золотые серьги. Лалы
[14]
засияли в оправе, как горячие угольки. Златокузнец просил за серьги пять гривен, срядились на трех. Упрись владимирец, Олята заплатил бы пять – серьги того стоили. Вернее, Данута их стоила…
А случилось все так. Олята выгуливал Дара за городом и, возвращаясь, услышал тонкий голосок. Он доносился из двора, мимо которого уноша проезжал. Остановив жеребца, Олята прислушался. Девичий голос выводил песенку. О женихе, уехавшем на войну, и о невесте, обещавшей его ждать. О том, как привезли милого, израненного в сече, при последнем дыхании. И, склонившись над ним, сказала невеста: «Куда ты – туда и я! Клялась я в верности и слово сдержу. Не разлучить нас вовеки. Не здесь, так на том свете, но будем мы вместе…»
Таких песен Олята не слышал. Да и слова были не слишком понятными: вроде русские, но не совсем. Олята подъехал к тыну и глянул поверх. Увиденное удивило его не меньше песни. У крыльца боярских хором росли цветы. Было видно, что здесь их специально высадили: натащили земли, вкопали кусты, после чего огородили низким плетнем. Возле кустов копошилась дева. Она срезала цветы ножиком и складывала в корзинку. При этом пела. Шелковый летник девы схватывал поясок, он выразительно подчеркивал узкую талию и небольшую, но высокую грудь. Русые волосы украшал венчик, а толстую косу – красная лента.
Олята застыл, не в силах отвести взор от незнакомки, та, почувствовав, обернулась. Олята увидел очаровательное личико с бездонными голубыми глазами, маленьким носиком и пухлыми, алыми губками. Их взоры встретились. Мгновение дева разглядывала дерзкого уношу, после чего, показав тому язык, скрылась в доме. Олята постоял, надеясь, что чаровница вернется, но на крыльце возник дюжий холоп, наградивший сотника неприязненным взглядом. Олята вздохнул и тронул Дара…
За ужином он заговорил с Братшей – тот, как и Олята, жил при хоромах. Олята надеялся как бы невзначай расспросить о таинственной деве, но не получилось.
– На дочку посла загляделся! – засмеялся побратим. – Брось! Не по тебе лада! Сватали уже – не отдает лях! Княжича, верно, ждет.
– А сам он кто? – спросил Олята. – Князь?
– Какое! – махнул рукой Братша. – Одно звание, что посол, сам же голь бесштанная. Как приехал в Звенигород, дом снял за резану, а тот дом… У смердов избы лучше. Князь Иван подивился: посол да в таком хлеву? Велел выделить свободные хоромы, весь дал в кормление. Так лях в той веси каждую корову переглядел, всех свиней исчислил, кур разве что не щупал, – Братша ухмыльнулся. – Мне тамошний тиун сказывал. Скуп лях, но дочке не жалеет: одевает, как княжну. Одна она у него. Может, потому не выдает – не хочет бобылем остаться.
– Как зовут? – спросил Олята.
– Ляха? Юлиуш.
– Дочку!
– Данута…
Назавтра Олята оседлал коня и отправился знакомой дорогой. В этот раз не повезло: Дануты во дворе не было. Олята проехал мимо раз, другой, даже постоял у тына – дева не вышла. Только занавеска в растворенном окошке ворохнулась – или это Оляте почудилось? Зато на крыльце появился знакомый холоп. Не таясь, он показал уноше здоровенный кулак.
К себе Олята вернулся мрачным. Плюхнувшись на лавку, застыл, глядя в потолок. На душе скребли кошки. А ведь жилось так славно! Посчастливилось Оляте попасть к Ивану, в ту пору – сотнику Некрасу. До него, утратив родителей, они с сестрой голодали и мерзли. У Некраса стало сытно. Олята не думал, что это надолго. Рассчитывал подкопить серебра и уйти. Завести избу, хозяйство, выдать замуж сестру. Судьба, подслушав, посмеялась и велела: «Забудь! Служи! Не пожалеешь!» И ведь не обманула! Нелегко далась Оляте сегодняшняя жизнь: с ворогом бился и в порубе сидел, но вывел его промысел божий. И десницей его был Некрас.
Оляна первой углядела, каков их хозяин, и прямо-таки прилипла к сотнику. Олята боялся, что добром это не кончится: побалуется Некрас, да и бросит. Иван и здесь не подвел: женился. Сын у сестры растет…
Служить Ивану было радостью, и Олята служил. Растил змея, учился им управлять. У сестры это получалось лучше, что неудивительно: Оляну зверюшки с детства обожали. После того как сестра, выйдя замуж, перестала летать, смок ее затосковал. Перестал есть, не хотел принимать другого хозяина. Оляте пришлось взять змея себе. Змей оправился и стал летать. Тогда и сказал Иван шурину: «Жалую тебя сотником! Главным над змеями!»
Надо ли говорить, как воспрянул Олята? В осьмнадцать годков – и сотник! И ведь по заслугам, не по родству. Никто лучше Оляты не управляет змеями. Вон как воеводу ляхов из седла выдернул! Подобное только Иван может. Его змеи как один слушаются, можно сказать, любят. И что удивительно: не растил их Иван, не обихаживал, не кормил изо рта жеваной рыбой, однако стоит князю показаться у озера, как смоки несутся стремглав и тянут к нему шеи, млея, когда Иван снисходит их погладить. Олята этого не понимал, но не удивлялся. Зять мог все. Бескровно завладеть княжеством, без сечи прогнать войско, предварительно ободрав с воев зброю, и даже объявить, что после него в Галиче будет править смерд.
Жизнь Оляты шла радостно, пока в ней не появилась Данута. Ранее девками он не увлекался – времени не было. Летом все время со смоками, зимой наступает время учений. Иван не позволяет дружине лениться, и это правильно. Со смоками рать в теплое время, зимой змеи спят. Это, к слову, великая тайна, ни один ворог не должен ведать. Разбудить смока зимой можно, но что далее? Кормится змей рыбой, та подо льдом. Попробуй налови! Каждому нужен воз. К тому же на холоде рыба мерзнет, а смок мороженую не ест. Так что пусть спит.
Если Олята не глядел на девок, то они – наоборот. Служанки, сталкиваясь с ним в хоромах, хихикали и томно опускали глаза. Как-то одна прижала уношу в уголке. Обняв за шею, стала нашептывать в ухо такой срам, что Олята залился краской. За этим занятием и застала их сестра, проходившая мимо.
Оторвав девку от брата, Оляна отвесила ей оплеуху (та ойкнула и убежала), после чего погрозила Оляте кулаком.
– Так она сама! – обиделся Олята. – Подумаешь! Другие вон с ними!
– Другие пускай! – прикрикнула сестра. – Ты не смей!
– Почему? – насупился Олята.
– Дурачок! – Оляна погладила его по щеке. – Зачем это тебе? Только избалуешься. Коли невтерпеж, женись! Найди девку добрую, хочешь, сама сыщу? Пойми, это сладко, когда у обоих впервые. До смерти помнить будете, что чистые и нецелованные слюбились!
