Победу праздновали в тот же день. Слуги стащили во дворец игемона
[43]
все, что не успели сожрать и выпить франки. Припасов в городе хватало, стол вышел богатым. Омрачало пир только отсутствие русского князя: он улетел вместе со змеями. Это сообщил прискакавший в город Алексий.
– Почему? – удивился Ираклий.
Алексий вместо ответа метнул на доместика мрачный взгляд. «Я обещал русу отобрать хрисовул», – вспомнил Ираклий.
– Он и от добычи отказался? – уточнил доместик.
– Велел привезти его долю в Русь.
«Это будет не скоро! – усмехнулся Ираклий. – Если случится вообще».
– Князь просил меня быть его доверенным лицом при подсчете и оценке добычи, – добавил Алексий.
По лицу протоспафария было видно, что миссию он намерен исполнить рьяно. Ираклий мысленно выругался. С чиновником дрома связываться не стоило: доложит басилевсу, что Ираклий – вор, потом не отмажешься. Андроник, став императором, сурово искоренял лихоимство: устраивал громкие процессы, посылая проворовавшихся на казнь. Народ, видя это, рукоплескал. Не стоило трогать лихо.
В этот вечер доместик снова напился. Только теперь уже на законном основании.
19
Князь Иван улетел из-под Фессалоник не потому, что боялся за хрисовул, – просто спешил. К месту битвы русы добирались две седмицы, не приходилось сомневаться, что и на обратный путь уйдет не меньше. За это время в Киеве могло случиться многое.
Маршрут «в греки» проложил Алексий, он же позаботился, чтоб на земле Рима русы не знали забот. Каждый смок нес четверых вооруженных воинов, включая хозяина. Людей и змеев следовало кормить, а их передвижение – держать в секрете. В галицких землях с этим проблем не было, но южнее лежало Берладье – лихой край, кишащий разбойниками. Не то чтоб их опасались: смоки разогнали бы любую шайку, но светиться перед ними… Сведенья о появлении смоков и маршруте их движения наверняка заинтересовали бы латинских купцов, с которыми разбойники имели дело. А те передали бы кому следует. Поэтому летели ночью, ориентируясь по ленте блестевшей в лунном свете реки. С рассветом, выбрав безлюдное место, приземлились и устроили лагерь. Воды Прута кишели рыбой, за один заход бредень вытаскивал ее целый ворох, смоки поели и уснули. Следом легли люди. Стражу не выставляли: пустынные, поросшие густым кустарником берега Прута служили надежным убежищем, а змеи чуяли врагов издалека.
Миновав Дунай, отряд вступил на территорию Рима. Здесь стало легче. Из соображений секретности по-прежнему летели ночами, зато маршрут был выверен, места стоянок известны, а лазутчиков ловили ромеи. На стоянках отряд ждали шатры, горячая еда и стража из состава императорских тагм. Передвижение обеспечивал Алексий. Он слал гонцов, следил за количеством и качеством доставляемых припасов и ограждал отряд от внимания непричастных. Алексий великолепно знал местность (в Румелии
[44]
он неоднократно бывал), а на каждой стоянке его ждало сообщение из Константинополя. Близ Пиргоса
[45]
он узнал о Фессалониках. Греки ждали латинян у Константинополя – об этом говорили донесения лазутчиков, но Танкред в последний миг передумал. Побоялся могучих стен и башен столицы и выбрал более легкую добычу. Маршрут потребовалось срочно менять, Алексий с этим блестяще справился. Над горами они прошли без проблем, разве что продрогли на холодном ветру. После битвы Алексий вручил Ивану пергамент, которым архонтам римских земель предписывалось оказывать князю всемерное содействие, и проводил в обратный путь. Простились тепло.
Обратно летели без помех. То ли пергамент Алексия сыграл роль, то ли их просто боялись, но ромеи скрупулезно выполняли договор. К стоянкам без проволочек доставляли провизию и рыбу, денег не требовали. Отряд летел днем – не было нужды таиться. Над Берладьем даже пугнули какую-то шайку. Завидев смоков, разбойнички рванули изо всех ног – как своих, так и лошадиных, изрядно повеселив тем ватагу.
В Черне
[46]
Иван с облегчением узнал, что в Киеве спокойно. Еще через два дня смоки приводнились близ Звенигорода. Зацелованный и обласканный Иван занялся скопившимися делами и совершенно забыл о событии, помнить которое стоило. За что и поплатился. Он разбирал донесения тиунов, когда в гридницу вошла Млава.
После случая с подбитым глазом Иван видел лекарку редко, да и то мельком. Млава не соврала: выпиравший живот свидетельствовал, что она беременна. Видя это, Иван хмурился (навевало неприятные воспоминания), но быстро забывал.
К Ивану Млаву пустили без доклада – стража ее знала. Иван не успел удивиться явлению, как язычница пересекла гридницу и водрузила на стол перед князем небольшую корзинку.
– Забирай!
Прежде чем Иван успел что-то сказать, Млава повернулась и скрылась за дверью. Князь помедлил и с опаской заглянул в корзину. Там, укрытое холстинкой, лежало что-то округлое. Иван стянул тряпицу.
Это был ребенок. Новорожденный, со струпиком на месте недавно срезанной пуповины. Иван осторожно коснулся крошечного тельца. Ребенок оказался теплым, следовательно, живым. Лежал с закрытыми глазами, поджав ножки. Князь извлек малыша из корзинки. Мальчик, здоровенький. Родила, значит…
– Зачем приходила? – раздалось за спиной.
Иван обернулся. На пороге стояла жена. Наверное, видела Млаву в окно…
– Это кто?
Не дожидаясь ответа, Оляна подбежала и выхватила ребенка. Иван не успел ей помешать. Положив младенца на стол, жена стала его ворочать и щупать.
– Твой! – заключила, покончив с осмотром. – Глаза Млавины, остальное – твое!
Иван не стал оспаривать это заключение. Тем более что потревоженный младенец сморщился и заплакал.
– Есть хочет! – определила Оляна, и, потянув шнурок, стягивавший разрез на рубахе, извлекла на свет грудь. Младенец жадно ухватил сосок и зачмокал.
– Ты что делаешь? – поразился Иван.
– Сына твоего кормлю! – огрызнулась Оляна. – Не видишь?
– Так это… Позвала б кормилицу!
– Зачем? У меня много молока.
Некоторое время они молча смотрели на младенца. Тот насытился быстро. Выплюнул сосок и затих.
– Подержи!
Сунув мужу ребенка, Оляна убежала и вернулась с чистой холстинкой. Расстелив ее на столе, ловко запеленала ребенка.
– Колыбель у Ванечки большая, – сказала, беря тугой сверток. – Поместятся. Пусть сразу привыкают друг к другу.
– Оляна!
Княгиня подняла взор на мужа.
– Дите надо вернуть.
