Гиффорд отложил документы и вышел из-за стола ей навстречу. Вид у него был здоровый, бодрый и, как обычно, задиристый. На щеках играл легкий румянец. В глазах светились ум и проницательность. Седые волосы были всклокочены – старик явно не раз за утро причесывал их пятерней.
– Где тебя носило, черт побери? – потребовал он ответ. – Ты должна была вернуться два часа назад. Одиль ждала тебя к ужину и до самой последней минуты не накрывала на стол.
– Извини, дедушка. Мой рейс опоздал.
– А что, в Чарльстоне нет телефонов? – парировал Гиффорд со свойственным ему сарказмом и неодобрительно посмотрел на внучку. Затем, взяв у нее из рук чемоданы, зашагал с ними по коридору.
Серене осталось лишь, собрав последние силы, пуститься за ним следом. Деду уже почти восемьдесят, но по части энергии он даст ей фору на сто очков вперед. Просто поразительно!
Гиффорд остановился у дверей ее комнаты и поставил чемоданы на пол.
– Я уже было испугался, что своим ворчанием отбил у тебя всякое желание возвращаться сюда, – проворчал он, распрямляя спину, и посмотрел ей в глаза. Его собственные светились любовью и теплотой. Дед словно просил у нее прощения.
– Нет, – улыбнулась Серена. – Ничего ты не отбивал, старый ворчун. Да и я не из пугливых.
– Что верно, то верно, – согласился Гиффорд и гордо расправил плечи. – Еще бы, ведь ты носишь фамилию Шеридан! Иначе и быть не может.
Он вновь окинул ее пристальным взглядом и отрешенно вздохнул. Затем поднял старые, морщинистые руки и положил ей на плечи.
– Я рад, что ты вернулась, Серена. Знаю, это я втянул тебя в эту авантюру, но ведь тебе никто не мешал сказать «нет». И все же ты этого не сделала. Я рад.
Серена обхватила деда за талию и прижала к себе. То, что они пережили, коренным образом изменило их отношения, причем не в лучшую сторону; однако, когда все вновь вернулось на круги своя, самое главное в них осталось неизменным.
– Я люблю тебя, дед, – прошептала она, отстраняясь от него.
Гиффорд покраснел и уставился себе под ноги, как будто устыдившись столь откровенным признанием.
– Собираешься охотиться за этим великаном-каджуном? – ни с того ни с сего спросил он.
Этот неожиданный вопрос застал Серену врасплох – у нее не было даже мгновения на то, чтобы придумать правдоподобную отговорку. Вместо ответа она лишь покачала головой и перевела взгляд на пол, опасаясь посмотреть деду в глаза. Тот, с его проницательностью, сразу все поймет.
– В чем дело? Или ты считаешь, что он тебе не пара, потому что не носит дорогих костюмов, шелковых галстуков и не читает «Уолл-стрит джорнэл»?
Реплика деда вернула Серене боевой дух. Она гордо вскинула подбородок и сердито посмотрела на Гиффорда, однако мгновенно поняла: он в очередной раз подначивает ее, как то за ним водится.
– Неправда, и ты сам это прекрасно знаешь, – спокойно ответила она.
– Да, ему несладко пришлось. Но Лаки хороший парень, – ворчливо заметил Гиффорд.
– Я знаю. Может, в один прекрасный день он и сам это поймет. Я не могу заставить его в это поверить.
– Ты его любишь?
– Да.
Гиффорд нахмурился, и его кустистые брови сошлись на переносице.
– То есть он тебе нравится, но вести на него охоту ты не намерена.
– Дед, речь идет о человеческих отношениях, а не об охоте, – сухо возразила Серена. – Я же не могу явиться на болота, вооруженная ружьем, и силой заставить его переехать ко мне. Не в моей власти и не в моих силах притащить его сюда, в этот дом. И вообще, как можно заставить человека полюбить тебя? На Лаки давит груз прошлого. Есть вещи, с которыми он должен разобраться сам. А когда он разберется – при условии, что это произойдет, – может, тогда он поймет, что нам хорошо вместе.
– Что ж, хотелось бы надеяться, – смягчился Гиффорд и задумчиво потер подбородок. – Лично мне было бы неприятно думать, что это я подтолкнул тебя в его объятия, чтобы ты потом страдала. Хотя, если честно, я не прочь обзавестись правнуками.
– Гиффорд! – возмущенно воскликнула Серена и слегка зарделась.
Впрочем, старик даже бровью не повел. В его глазах не было и капли раскаяния.
– Смотрю, ты вся извелась. Стала тощая, как последний щенок в помете, – заметил он, окидывая ее глазами с ног до головы. – Надо сказать Одили, чтобы она тебя как следует подкормила.
Серена лишь покачала головой:
– Не надо ее попусту беспокоить. Я поужинала в самолете.
В ответ на ее реплику Гиффорд презрительно фыркнул и направился по коридору в сторону кухни.
– Тоже мне, в самолете… Ту дрянь, какой там потчуют, я не скормил бы даже собственным псам.
Серена проводила его взглядом. Одной из причин, вынудивших ее вернуться домой, была ее убежденность в том, что после всего случившегося Гиффорд нуждается в ее присутствии. К счастью, похоже, она заблуждалась. Старик в состоянии прекрасно позаботиться о самом себе. А чтобы не испортить с ним отношения, ей самой придется жить в постоянном напряжении.
Серена занесла чемоданы в комнату. Здесь она сбросила с ног туфли, сняла слегка помявшийся дорожный костюм, надела домашний халат и решила разобрать вещи, прежде чем ее свалит усталость.
Делала она это медленно и как-то совсем механически. Впрочем, в последнее время все ее движения были механическими. Она жила как будто на автопилоте. Без всякого энтузиазма занималась ежедневными вещами. Умом, тем более умом дипломированного психолога, она понимала: рано или поздно эта летаргия пройдет. А пока ей остается лишь пережить это время, день за днем действуя подобно автомату. Разумеется, ничего хорошего в этом нет, но это лучше, чем ничего. В более философские моменты Серена размышляла о том, добавит ли собственный опыт ей эмпатии в общении с пациентами – при условии, что те у нее будут.
Она вернулась в Чарльстон, чтобы завершить все незавершенные дела, перенаправить пациентов другим психотерапевтам, продать квартиру и попрощаться с друзьями. Все это ей удалось без особых хлопот. Завтра она поедет в Лафайетт и начнет присматривать себе офис. По идее, ей полагалось с радостью и уверенностью смотреть в будущее, но – увы. Вместо них ею владело оцепенение, притуплявшее все ее чувства.
Слишком многое произошло в ее жизни за столь короткое время. Неудивительно, что она, не выдержав столь колоссальной эмоциональной нагрузки, как будто впала в спячку. Это не что иное, как защитный механизм. Казалось, нервы ее оголены и любое прикосновение к ним вызывает нестерпимую боль. Способность чувствовать возвращалась к ней лишь поздно вечером, когда она, усталая и одинокая, лежала не сомкнув глаз и пыталась отогнать от себя тяжкие мысли. Вот тогда они вновь обрушивались на нее высоковольтным зарядом душевной боли, которая, отступив, оставляла после себя лишь пустоту.
