А я не могла отвести взгляд от Софии.
Отец, громко крикнув, позвал на помощь остальных горожан, а я стояла как вкопанная и смотрела на труп Софии. На голос отца через лес пришли соседи. Двое мужчин вошли в ледяную воду и вытащили из камышей тело, которое уже начало покрываться корочкой льда. Мы расстелили на берегу плащ Софии и уложили ее на него. Промокшая одежда облепила ее ноги и грудь. Кожа у нее посинела. Глаза, на счастье, были закрыты.
Мужчины завернули тело в плащ и, сменяя друг друга, понесли утопленницу в город. Как на носилках. Я шла позади. У меня начали стучать зубы. Отец подошел ко мне и стал растирать мои озябшие руки, но толку не было, потому что я дрожала не от холода, а от страха. Я прижала руки к животу, боясь, что меня стошнит на глазах у отца. Видимо, щадя меня, мужчины не слишком много говорили о том, почему София покончила с собой. Они только договорились, что не скажут пастору Гилберту о том, что плащ София оставила на берегу. Ему не следовало знать, что это было самоубийство.
Когда мы с отцом добрались домой, я подбежала к очагу и встала так близко к огню, что у меня едва волосы не вспыхнули, но все равно дрожь не проходила.
— Не так близко, Ланор, — заботливо проговорила моя мать и помогла мне снять плащ с капюшоном. Она, видимо, боялась, что на него попадет вылетевший из очага уголек. А мне казалось, что я этого заслуживаю. «Пусть я сгорю, как ведьма, — думала я, — за то, что натворила».
Несколько часов спустя мать подошла ко мне, расправила плечи и сказала:
— Я иду к Гилбертам, чтобы помочь… сделать, что положено, с Софией. Думаю, тебе стоит пойти со мной. Пора тебе занять свое место среди женщин в нашем городе и поучиться кое-чему, что от тебя потребуется.
Я успела переодеться в теплую ночную сорочку и выпить кружку горячего сидра с ромом и теперь лежала у огня. Страх притупился, а с ним и желание кричать во всю глотку и признаваться в своем злодеянии, но я понимала: как только я снова увижу мертвое тело Софии, у меня может начаться истерика — на глазах у остальных горожанок.
Я приподнялась и пробормотала:
— Не могу… Мне нехорошо. Я все еще не согрелась.
Мать села рядом, приложила ладонь к моему лбу, потрогала шею.
— Ну, может быть, у тебя жар. — Она посмотрела на меня внимательно и недоверчиво, а потом встала и набросила на плечи теплый плащ. — Ладно, на этот раз, учитывая то, что тебе довелось пережить…
Мать умолкла, еще раз бросила взгляд на меня. Похоже, ее что-то смущало, но она молча выскользнула за дверь.
Позже она рассказала мне о том, что происходило в доме пастора, как женщины приготовили тело Софии к погребению. Сначала тело положили у огня, чтобы оно оттаяло. Потом рот и нос Софии очистили от тины и вычесали грязь из волос. Мать рассказывала о том, что на коже у Софии было множество маленьких красных царапинок в тех местах, где тело задевало о подводные камни. Ее обрядили в самое красивое платье — бледно-желтое, почти цвета слоновой кости. София сама украсила это платье вышивкой. Кое-где пришлось заколоть ткань булавками. Мать не сказала ни слова о том, что с телом Софии что-нибудь было не так, не упомянула о том, что у нее слегка увеличен живот. Если кто-то и заметил что-то, наверняка это приписали тому, что тело раздулось в реке — ведь бедняжка наглоталась воды. Затем тело Софии накрыли льняным полотном и уложили в простой дощатый гроб, который двое мужчин уложили в повозку и отвезли в дом Иеремии, где гроб должен был стоять до похорон.
Мать спокойно описывала состояние тела Софии, а у меня было такое чувство, словно в меня забивают гвозди. Меня будто бы пытали, вынуждая сознаться в злодействе. Я с трудом сохраняла рассудок и все время, пока мать рассказывала, я плакала, прикрывая глаза рукой. Мать погладила меня по спине, как малого ребенка:
— Ну что ты, что ты, милая Ланор? Почему ты так горюешь о Софии? Конечно, это большое горе — ведь она была нашей соседкой, но я думала, что ты с ней даже толком не знакома…
Мать отправила меня наверх, дав мне бурдюк с горячей водой, и принялась отчитывать отца за то, что тот взял меня с собой в лес, на поиски Софии. Я легла на кровать, прижав к себе горячий бурдюк, но мне не стало легче. Я лежала без сна и прислушивалась к ночным звукам. Ветер, шум деревьев, потрескивание угольков в очаге — в любых звуках мне слышалось имя Софии.
Точно так же, как венчание Софии Якобс, ее похороны прошли тускло и уныло. Присутствовали только ее мать с парой сестер и братьев, Иеремия и кое-кто из горожан. День был холодный и пасмурный, вот-вот мог пойти снег. С ночи самоубийства Софии снег шел каждый день.
Мы стояли на холме, откуда открывался вид на кладбище — я и Джонатан. Мы смотрели, как те, кто провожал Софию в последний путь, встали вокруг темной могилы. Могилу каким-то образом удалось вырыть, хотя земля уже начала замерзать. «Не ее ли отец, Тоби, — гадала я, — вырыл могилу?» Люди — черные пятнышки на белом снегу — беспокойно переминались с ноги на ногу, пока пастор Гилберт произносил заупокойную молитву. Я несколько дней подряд плакала, и кожа у меня на лице распухла и натянулась, но сейчас, рядом с Джонатаном, слез у меня не было. Чувство у меня было очень странное. Я словно бы тайком подсматривала за похоронами Софии — я, которой следовало бы упасть на колени перед Иеремией и просить у него прощения, ибо я была настолько же повинна в смерти его жены, как если бы сама столкнула ее в реку.
Рядом со мной молча стоял Джонатан. Наконец пошел снег, и словно бы немного спало напряжение. Крошечные снежинки закружились в холодном воздухе, начали садиться на темное шерстяное пальто Джонатана, на его волосы.
— Не могу поверить, что ее нет, — проговорил он, наверное, в двадцатый раз за утро. — Не могу поверить, что она лишила себя жизни.
Я не могла найти слов. Все, что я сказала бы, прозвучало бы беспомощно и лживо.
— Это я виноват, — хрипло пробормотал Джонатан и поднес руку к лицу.
— Ты не должен винить себя за это, — поспешила я утешить Джонатана теми словами, которые уже несколько дней вновь и вновь говорила самой себе, пока металась по постели в лихорадочном жару. — Ты знаешь: она всегда была несчастна, с детства. Кто знает, какие невеселые мысли ее терзали, и давно ли? Эти мысли и довели ее до самоубийства. Ты тут ни при чем.
Джонатан сделал два шага вперед. Казалось, ему хочется оказаться внизу, на кладбище.
— Не могу поверить, что она вынашивала такие мысли, Ланни. Она была счастлива — со мной. Никак в голове не укладывается, что та София, которую знал я, боролась с желанием покончить с собой.
— Никто никогда не узнает, что произошло. Быть может, она повздорила с Иеремией… быть может, после вашей последней встречи…
Джонатан крепко зажмурился.
— Если что и могло ее огорчить, так это мое настроение, когда она рассказала мне о ребенке. В этом не может быть никаких сомнений. Вот почему я виню себя, Ланни, — я виню себя за то, как необдуманно себя повел, услышав эту весть. Ты говорила… — Джонатан вдруг поднял голову и посмотрел на меня, — ты говорила, что, быть может, придумаешь, как отговорить ее рожать ребенка. Ланни, я молю Бога о том, что ты не приходила к Софии ни с чем таким…
