— Почему, Ланни?
— Ну… порой мне кажется, что мне нет места в моей семье, — пробормотала я, чувствуя себя ужасно глупо перед Джонатаном. Ведь он, пожалуй, был едва ли не единственным человеком в нашем городке, который всегда был кем-то любим. Вряд ли он когда-либо чувствовал, что его счастье незаслуженно. — Невин — единственный сын. В один прекрасный день он унаследует ферму. Мои сестренки… Они такие хорошенькие. Все в городе любуются их красотой. Они наверняка удачно выйдут замуж. А я…
Даже Джонатану я не могла признаться в моем тайном страхе, в том, как я боюсь того, что всем безразлично, буду я счастлива или нет, что никому нет до меня дела — даже отцу с матерью.
Джонатан притянул меня к себе и заключил в объятия. Он держал меня крепко, а я пыталась отстраниться. Мне хотелось уйти — нет, не от Джонатана, а от своего стыда.
— Нет сил слушать, как ты говоришь такое, Ланни… но ведь я выбрал тебя, правда? Только с тобой мне так уютно и спокойно, только с тобой я так откровенен. Если бы я мог, я бы все время проводил с тобой. Отец, мать, лесорубы, десятники… Я бы ото всех отказался, лишь бы быть рядом с тобой. Только ты да я, вместе навсегда.
Мне так сладко было слышать его признание. Куда девался мой стыд… Его слова ударили мне в голову, как крепкий виски. Только поймите меня правильно: в ту пору он сам верил, что любит меня всем сердцем, а я не сомневалась в его искренности. Но теперь, когда я на тяжком опыте обрела мудрость, я понимаю, как глупо было говорить друг другу такие опасные слова! Мы были дерзки и наивны, думали, что наше чувство — любовь. Любовь может быть дешевой эмоцией, порой ее легко дарить, хотя тогда мне так вовсе не казалось. Оглядываясь назад, я понимаю: мы с Джонатаном просто заполняли пустоту в наших душах. Так морская волна загоняет песок в расселины скалистого берега. Мы — а может быть, только я — именовали любовью свои потребности. Но ведь морской прибой уносит назад все, что принес.
Джонатан не мог дать мне то, чего, как он говорил, ему хотелось бы. Он не мог отказаться от своей семьи, от своих обязанностей. Он мог и не говорить мне, что его родители никогда не согласятся, чтобы я стала его женой. Но в тот вечер, в холодном амбаре, я владела любовью Джонатана. Я владела ею, и тем яростней мне хотелось ее удержать. Он сказал мне о своей любви, а я не сомневалась, что люблю его. Это было доказательством того, что мы были суждены друг другу. Из всех душ, сотворенных Богом, только наши были соединены на небесах. Соединены любовью.
Так мы встречались только дважды за последующие два месяца. Истинное горе для влюбленных. Оба раза мы говорили очень мало (ну разве что Джонатан успел признаться, как сильно он по мне скучал). Мы спешили предаться любви. Мы торопились, боясь, что нас застигнут, а еще потому, что было очень холодно. Мы раздевались настолько, насколько было можно, чтобы не замерзнуть на сеновале. Мы ласкали и целовали друг друга. Мы отдавались друг другу так, словно это происходило в последний раз. Возможно, мы интуитивно чувствовали приближение невеселого будущего, отсчитывающего секунды до мгновения нашей разлуки. И после первой, и после второй встречи мы расстались торопливо. Я уходила, унося с собой запах тела Джонатана. Мои щеки пылали, но я надеялась, что дома все решат, что я разрумянилась на морозе.
Но каждое расставание приносило мне сомнения. Сейчас я обладала любовью Джонатана — но что это значило? Его прошлое было известно мне лучше, чем кому бы то ни было. Ведь он и Софию тоже любил и все-таки заставил себя забыть о ней — по крайней мере, так казалось. Как многие женщины, я могла уговорить себя, обмануть мыслями о том, что именно мне одной он будет верен. Моя слепота поддерживалась упрямой убежденностью в том, что узы любви скованы Господом, и люди никак не могли их разорвать, какими бы неловкими и болезненными ни оказались эти узы. Я должна была верить, что моя любовь восторжествует над всеми несовершенствами любви Джонатана ко мне. Ведь, в конце концов, любовь — это вера, а любая вера должна подвергаться испытаниям.
Теперь я знаю, что только глупцы ищут уверенности в любви. Любовь требует от нас столь многого, что в ответ мы пытаемся обрести гарантию ее долготы. Мы требуем постоянства, но кто может дать такое обещание? Мне следовало удовольствоваться той любовью — той дружеской, сострадательной, верной любовью, которую Джонатан питал ко мне с детства. Такая любовь вечна. А я вместо этого попыталась превратить его чувства ко мне в то, чем они не являлись, и в этой попытке я разрушила то прекрасное и вечное, что имела.
Порой самое большое горе проявляет себя отсутствием чего-то. Друг не приходит к тебе в обычное время, а вскоре после этого перестает с тобой дружить. Ты ждешь письма — а оно не приходит, а потом ты узнаешь о безвременной смерти. Той зимой у меня прекратились месячные. Не пришли один месяц, потом — второй.
Я молилась, чтобы у этого была другая причина. Я проклинала дух Софии, уверенная в том, что это она мне мстит. Но дух Софии было не так-то легко прогнать.
Она начала являться мне во сне. Порой ее лицо возникало посреди толпы, она смотрела на меня суровым, обвиняющим взглядом — и исчезала. Был еще другой сон. Он часто повторялся. В этом сне я была с Джонатаном, но он вдруг покидал меня, отворачивался, словно бы по безмолвному приказу, и не слушал моей мольбы остаться. А потом он появлялся с Софией. Я видела их издалека, они шли рука об руку, и Джонатан даже не думал обо мне. После этих снов я всегда просыпалась обиженная и одинокая.
От самого страшного сна я просыпалась резко, меня словно бы сбрасывал вставший на дыбы конь. Мне приходилось сдерживать крик, иначе могли проснуться сестры. Другие сны могли быть плодом моей больной совести, но этот сон не мог быть ничем иным, как прямым посланием от мертвой женщины. В нем я иду по пустому городу, ветер дует мне в спину. Я шагаю по улице, по колее, оставленной колесами повозок. Вокруг нет ни души. Никто не колет дрова, не слышно звяканья железа в кузнице. Вскоре я оказываюсь в лесу и иду по глубокому снегу к полузамерзшему Аллагашу. Я останавливаюсь там, где река сужается, и вижу Софию, стоящую на противоположном берегу. Она выглядит так, как тогда, когда ее вытащили из реки. Ее кожа посинела, волосы спутаны, пряди покрыты льдом, тяжелая мокрая одежда облепляет тело. Она — забытая возлюбленная, гниющая в могиле, а я на ее костях построила свое счастье. Ее мертвые глаза находят меня, а потом она указывает на воду. Она не произносит ни слова, но я понимаю, что она говорит мне: прыгай в реку и отними жизнь у себя и своего ребенка.
Я не смела рассказать о своем положении никому в своей семье — даже сестрам, с которыми обычно была близка. Пару раз мать отметила, что я грустна и рассеянна, но предположила, что это из-за месячных. Если бы только я могла поговорить с ней, но, увы, я не могла предать Джонатана. Я должна была сначала посоветоваться с ним и только потом могла поговорить с родителями.
Я ждала возможности увидеться с Джонатаном после церковной службы, но тут снова вмешалась стихия. Начались снегопады. Миновало несколько недель, прежде чем по городу можно было проехать. Я уже волновалась не на шутку. Я понимала, что если придется ждать дольше, я уже не смогу сохранить свою тайну. Все время, пока я не спала, я молила Бога дать мне шанс поговорить с Джонатаном как можно скорее.
