Господь, похоже, услышал мои молитвы. Наконец на несколько дней вышло солнце, и часть свежевыпавшего снега растаяла. В ближайшее воскресенье мы смогли запрячь лошадь. Укутались в плащи, накидки, шарфы и одеяла, прижались друг к другу в повозке и отправились в церковь.
В церкви я чувствовала себя неловко. Конечно, Господь знал о моем положении, но мне казалось, что об этом знают все горожане. Я боялась, что у меня заметен живот и что все с него глаз не сводят, но, конечно, для этого еще было очень рано, да при таком количестве зимних одежек в любом случае ничего не было бы заметно. Я села поближе к отцу и всю службу пряталась за столбиком. Мне хотелось стать невидимой. Я ждала одного: возможности поговорить с Джонатаном после службы.
Как только пастор Гилберт закончил проповедь, я поспешила вниз по лестнице, не дожидаясь отца. На последней ступеньке я остановилась, ища глазами Джонатана. Вскоре он появился и протолкался ко мне через толпу. Не говоря ни слова, я решительно взяла его за руку и увела его за лестницу. Там мы могли говорить более или менее открыто.
Моя смелость заставила его занервничать. Он оглянулся через плечо — не заметил ли кто-то, что мы уединились без провожатых.
— Господи, Ланни, если ты думаешь, что я смогу поцеловать тебя здесь…
— Выслушай меня. Я беременна, — выпалила я.
Он отбросил мою руку. На его красивом лице отразилось смятение чувств: испуг, изумление, понимание. Он побледнел. Я догадывалась, что новость не обрадует Джонатана, но его молчание меня напугало.
— Джонатан, поговори со мной. Я не знаю, что делать.
Я потянулась к его руке.
Он искоса глянул на меня и кашлянул:
— Дорогая Ланни. Я сам не знаю, что сказать…
— Не такие слова хочет услышать девушка в этом положении! — Слезы застлали мне глаза. — Скажи мне, что я не одинока, скажи, что не бросишь меня. Скажи мне, что ты поможешь мне решить, что теперь делать.
Джонатан слушал меня с великой неохотой, но все же сдавленно выговорил:
— Ты не одинока.
— Ты не представляешь, как мне было страшно. Я с этой тайной столько дней была дома, и не с кем было поговорить. Я знала, что должна была сначала рассказать тебе, Джонатан. Иначе я не могла поступить.
«Говори же, говори, — мысленно подгоняла я его. — Скажи, что ты признаешься моим и своим родителям в том, что ты — соучастник моего грехопадения, что ты поступишь со мной, как подобает. Скажи, что ты до сих пор любишь меня, что ты женишься на мне».
Я затаила дыхание, слезы текли ручьями по моим щекам. Я едва держалась на ногах — так мне хотелось услышать от Джонатана эти слова.
Но Джонатан не смотрел на меня. Он уставился в пол:
— Ланни, я должен тебе кое-что сказать, но поверь мне: я бы лучше умер, чем сказал тебе об этом сейчас.
У меня закружилась голова, от страха я похолодела:
— Что может быть важнее того, о чем я тебе только что поведала?
— Я помолвлен. Все решилось на этой неделе. Мой отец сейчас в зале объявляет об этом, но я должен был разыскать тебя и сказать тебе сам. Мне не хотелось, чтобы ты услышала об этом от кого-то…
Он умолк, поняв, как мало мне теперь прока от его учтивости.
Пока мы взрослели, мы порой заговаривали о том, что Джонатан ни с кем не помолвлен. Помолвка вообще была не самым простым делом в таком малолюдном городке, каким был наш Сент-Эндрю. Лучших невест и женихов расхватывали рано, родители договаривались о брачных союзах своих детей, еще когда им было по шесть лет. Так что, если твое семейство не озаботилось этой проблемой заранее, потом для тебя могло не найтись достойной пары. Можно было подумать, что за Джонатана, молодого человека с такими средствами и таким положением в обществе, мечтают выдать свою дочь все родители в городе. Так оно и было, но ни он, ни его сестры до сих пор не были помолвлены. Джонатан говорил, что всё из-за надменности его матери: она считала, что для ее детей никто в Сент-Эндрю не ровня, что было бы лучше соединить их браком с отпрысками кого-то из деловых партнеров Чарльза в Бостоне. Время от времени какие-то переговоры начинались, и некоторые из них выглядели весьма перспективно, но Джонатану вот-вот должно было исполниться двадцать, а невесты у него так и не было.
У меня было такое чувство, словно мне вспороли живот мясницким ножом:
— Кто она?
Джонатан покачал головой:
— Сейчас не время говорить об этом. Нам стоит потолковать о твоем положении…
— Кто она? — крикнула она. — Я требую ответа!
Во взгляде Джонатана мелькнула растерянность:
— Одна из дочерей Мак-Дугала. Евангелина.
Мои сестры дружили с дочерьми Мак-Дугалов, но я не сразу вспомнила, которая из них Евангелина, потому что девочек было много — семеро. Все они были хороши собой — правда, их шотландская красота была немного сурова. Высокие, крепко сложенные, с жесткими рыжими курчавыми волосами. Летом их белые лица расцветали веснушками, словно бока речной форели. Я хорошо представляла себе миссис Мак-Дугал — практичную, домовитую, доброжелательную, с проницательным взглядом. Пожалуй, она была умнее своего мужа. Дела на ферме Мак-Дугалов шли неплохо, но все знали, что именно благодаря миссис Мак-Дугал они имеют приличный доход и занимают достойное положение среди горожан. Я попыталась представить себе Джонатана рядом с женщиной, похожей на миссис Мак-Дугал, и мне захотелось упасть к его ногам.
— И ты собираешься согласиться на эту помолвку? — сердито спросила я.
— Ланни, я не знаю, что сказать… Я не знаю, могу ли я… — Он взял меня за руку и попытался оттеснить в пыльный угол. — Договор с Мак-Дугалами подписан, объявление прозвучало. Не знаю, как мои родители посмотрят на наше с тобой… положение.
Я могла бы с ним поспорить, но понимала, что это тщетно. Брак был деловым договором, целью которого являлось процветание обоих семейств. От возможности альянса с таким семейством, как Сент-Эндрю, никто бы не отказался — и этому никак не мог помешать такой пустяк, как чья-то внебрачная беременность.
— Мне больно об этом говорить, но против нашего с тобой супружества будет много возражений, — проговорил Джонатан так мягко, как только мог.
Я устало покачала головой. Он мог мне ничего не говорить. Соседи уважали моего отца за спокойный характер и рассудительность, но в плане замужества и женитьбы его детей никто не считал верхом мечтаний, ибо мы были бедны, к тому же половина семьи исповедовала католицизм.
Немного погодя я хриплым голосом спросила:
— Евангелина… это та, которая младше Морин?
— Она самая младшая, — ответил Джонатан, немного помолчал и растерянно добавил: — Ей четырнадцать.
Самая младшая… Перед моим мысленным взором возникла девочка-подросток, которую сестры приводили к нам, чтобы поупражняться в вышивании крестиком. Маленькая бело-розовая куколка с золотыми локонами. Плаксивая.
