Почему-то решив, что шутка баронессы — это первый удар в извечной женской войне за внимание окружающих мужчин, а мой ответ — неловкая попытка защититься, казначей принялся нас мирить:
— Леди Этерия, вы пристрастны! Платье смотрится умопомрачительно: оно подчеркивает белизну кожи баронессы и…
Что оно еще со мной делает, он сказать не успел — церемониймейстер объявил о появлении короля.
Я и баронесса Кейвази мигом оказались на ногах и присели в реверансе, граф Генор поклонился, а Арзай Белая Смерть склонил голову, приветствуя сюзерена не как короля, а как вождя хейсаров.
Ворвавшись в зал, Неддар по-простецки кивнул мужчинам, очень тепло улыбнулся леди Этерии и подошел ко мне:
— Доброе утро, баронесса!
Потом поцеловал мне руку, испытующе заглянул в глаза и еле слышно спросил:
— Мне кажется, или вы хотите со мной поговорить?
— Доброе утро, сир! — ответила я и прикрыла веки, показывая, что он угадал.
— После завтрака я буду в вашем распоряжении, — одними губами произнес он и стремительно унесся к малому трону, стоящему во главе стола.
К моему искреннему удивлению, завтрак с верховным сюзереном, ради возможности попасть на который добрая половина дворянства Вейнара готова была отдать половину годового дохода своих ленов, почти ничем не отличался от завтраков в нашем родовом замке! Хотя нет, отличался — я насчитала всего три перемены блюд, включая десерт. И не увидела на столе ни запеченных целиком кабанов, ни паштетов из соловьиных язычков, ни салатов из белых трюфелей, ни заморских рыб — только самую обычную оленину, жаренную с кровью, пироги с сыром и выпечку с медом.
На столе не было даже вина — в роскошных серебряных кувшинах, стоящих ошую от меня, оказался яблочный компот, а одесную — ежевичный кисель! Правда, придраться к качеству приготовления пищи я бы не смогла при всем желании — мясо таяло во рту, пироги пахли так, что можно было удавиться от жадности, а от пирожных невозможно было оторваться.
Окажись я за этим столом в другое время и в другом настроении — обязательно отдала бы должное кулинарному мастерству королевских поваров. А так делала вид, что смакую каждый кусочек, и пыталась разобраться в отношении короля к каждому из присутствующих.
К Ваге Руке Бури Неддар относился как к своему второму «я»: не искал в его словах второго дна, не сомневался в его искренности и не обращал внимания на огрехи в построении фраз. При этом он воспринимал откровения побратима как что-то давно и хорошо известное — мог прервать их на полуслове или пропустить мимо ушей. А вот к словам Арзая Белой Смерти и графа Генора он прислушивался очень внимательно. И не только прислушивался, а требовал уточнений для каждой фразы, которую можно было истолковать двояко!
Честно говоря, сначала я думала, что он в них сомневается, но к третьей перемене блюд пришла к выводу, что у такой дотошности есть и иное объяснение — король УЧИЛСЯ! У собственных вассалов!! И делал это с явным удовольствием!!!
С этого момента я перестала обращать внимание на то, что оба горца обращаются к королю на «ты» и игнорируют чуть ли не все правила дворцового этикета, а королевский казначей позволяет себе высказывать свое мнение до того, как Неддар к нему обратится: люди, собравшиеся в Зале Озерных Лилий, были истинными последователями древних мудрецов, и говорили, забыв о словах
[137]
!
Понаблюдав за ними еще какое-то время, я уверилась в том, что права, и, наконец, поняла причину, заставившую короля пригласить на этот завтрак еще и Этерию Кейвази. Баронесса казалась неотъемлемой частью компании: она не присутствовала при разговоре, а участвовала в нем. И не как марионетка, а как полноправный собеседник. Мало того, ее суждения принимались с явно видимым восторгом, ибо, как правило, оказывались неожиданными, но при этом предельно взвешенными. И, кстати, идеально вписывались в понятия о дворянской чести.
Мне тут же стало не по себе — у меня такого окружения не было.
Или было?
Попытка разобраться со своим прошлым окончилась тем, что я перестала следить за ходом беседы и ушла в себя. Вернее, в свое прошлое, в котором были живы отец, мать и братья, а мои обиды на них не стоили и гнутого копья.
Картинки из той жизни сменяли одна другую и мельничными жерновами ложились на мою истерзанную душу. Теперь, вспоминая себя-ребенка, я понимала, что за твердым отцовским «нет», мягким маминым «поверь, это неправильно, дочь…» и теобальдовским «ты что творишь, дуреха?» пряталась Любовь. И от понимания того, чего я лишилась, у меня разрывалось сердце…
Почувствовав такое знакомое прикосновение к щеке, я всхлипнула, потерлась щекой о мамины пальцы, открыла глаза и… чуть не умерла от стыда: платок, смахнувший с моей щеки слезинку, оказался зажат в руке Неддара Латирдана!
— Я послал за мэтром Регмаром… Он скоро придет, напоит вас успокоительным и проводит в ваши покои…
— Не надо Регмара, сир! — затараторила я. — И успокоительного — тоже: я просто вспомнила своих родителей. И расчувствовалась.
— Вы уверены?
— Да, ваше величество!
— Хорошо. Тогда выпейте хотя бы компота — успокоительного это не заменит, зато восполнит потерянную влагу, — осторожно пошутил он.
Я грустно улыбнулась, пригубила из своего кубка, поставила его обратно на стол, а потом сообразила, что в зале остались только мы двое.
— А где все остальные, сир?
— Вы хотели поговорить со мной в их присутствии? — притворно удивился король.
— Н-нет…
— У них нашлись неотложные дела.
— Спасибо, сир, — опустив взгляд, выдохнула я. Потом собралась с духом и посмотрела ему в глаза: — М-да, я всю ночь представляла этот разговор, а сейчас не знаю, с чего начать…
— Попробуйте с начала.
«С начала? — подумала я. — А почему бы и нет?»
— Я — д’Атерн. То есть пряма, порывиста и уперта.
— Отец сравнивал нрав барона Корделла с лесным пожаром, — кивнул Неддар.
— Так вот, клятва, которую я дала Крому по прозвищу Меченый, явилась следствием одного из таких порывов.
Король задумчиво подергал себя за ус и жестом предложил продолжать. Поняв, что он не собирается делать выводы по первому же предложению, я, наконец, почувствовала уверенность в себе:
— Однако это не значит, что я об этом жалею — этот человек сделал для меня больше, чем кто бы то ни было, включая моих родителей. И не только для меня — каждая зарубка на его посохе — чья-то спасенная жизнь.
