Однако Диар, воодушевленный подлинной любовью и страстью, которые на миг изменяют самые дурные характеры, выявляя в душе все, что есть в ней светлого, вначале повел себя, как человек чести. Он заставил Монтефьоре уйти из полка и даже из корпуса, чтобы Хуане не пришлось больше с ним встретиться в течение того недолгого времени, что Диар рассчитывал еще остаться в Испании. Затем квартирмейстер стал ходатайствовать о новом назначении и добился перевода в императорскую гвардию. Ему хотелось любой ценой приобрести титул, почет, уважение, которые бы соответствовали его огромному состоянию. Одержимый этой мыслью, Диар проявил большую храбрость в одном из самых кровопролитных сражений в Германии, но был в нем так опасно ранен, что не мог больше оставаться на военной службе. Ему угрожала потеря ноги, и он вышел в отставку — без баронского титула, без наград, которых так добивался и которые, быть может, получил бы, не будь он Диаром. Это несчастье, рана, обманутые надежды коренным образом изменили его характер. Энергия, ненадолго вспыхнувшая в этом провансальце, погасла. Однако вначале жена поддержала неудачника: его старания, проявленные им мужество и честолюбие внушили ей некоторую веру в мужа, а Хуана больше, чем всякая другая, могла показать, что женщины — нежные утешительницы в тяжкие минуты жизни. Приободренный несколькими ее словами, отставной командир эскадрона переехал в Париж, решив добиться на гражданском поприще высокого положения, которое заставило б уважать его, забыть в нем квартирмейстера 6-го линейного полка и со временем принесло бы какой-нибудь громкий титул г-же Диар. Страсть к этому пленительному существу помогала ему угадывать ее сокровенные желания. Она молчала, но Диар ее понимал: он не был так любим, как мечтал быть любимым, он это знал, но хотел добиться уважения Хуаны, ее любви, ласки. Этот злополучный человек жил надеждой на счастье; жена его оставалась кроткой, терпеливой, но ее кротость, ее терпение говорили лишь о покорности, которой он был обязан тем, что Хуана стала его женой. Покорность во имя религии, разве это любовь? Как часто он жаждал отказа там, где встречал лишь целомудренное послушание; сколько раз готов был пожертвовать вечным спасением души, лишь бы Хуана поплакала у него на груди, не тая своих мыслей под улыбкой, лишь бы не лгала из благородства. Очень часто молодые люди (именно молодые, ибо в известном возрасте мы уж больше не боремся) пытаются победить злую судьбу, когда черные тучи, собравшись на горизонте их жизни, разражаются грозой; и если они, побежденные, скатываются в бездну несчастья, следует воздать им дань уважения за эти безвестные битвы.
Подобно многим, Диар все перепробовал, и все оказалось против него. Богатство позволило ему окружить жену всеми благами парижской роскоши. У нее появился роскошный особняк, пышные гостиные; ее дом, поставленный на широкую ногу, стал одним из тех, где толпятся и люди искусства, по своей природе плохие знатоки светских обычаев, не склонные к критикантству, и интриганы, которые везде пролезут, и господа, готовые развлекаться где угодно, и несколько модных фигур — все влюбленные в Хуану. Кто оказывается в Париже на виду, должен либо покорить его, либо ему подчиниться. Диар не обладал достаточно сильным, достаточно твердым и настойчивым характером, чтобы властвовать в обществе той эпохи, когда каждому хотелось возвыситься над другими. Четко установленные социальные перегородки являются, быть может, большим благом даже для народа. Наполеон признавался, каких трудов ему стоило внушить уважение к себе своим придворным, большинство которых было ему прежде ровней. Но Наполеон был корсиканцем, а Диар провансальцем. При одинаковой одаренности островитянин всегда будет совершеннее жителя материка, и под одной и той же широтой пролив, отделяющий Корсику от Прованса, вопреки географии, — это целый океан, который делает их двумя различными странами.
Ложное положение Диара, еще усугубленное им самим, привело к большим несчастьям для него. Из постепенного сцепления фактов, которые вызвали развязку данной истории, пожалуй, можно сделать полезные, назидательные выводы. Начать с того, что парижские насмешники всегда с коварной улыбкой смотрели на картины, которыми бывший квартирмейстер украсил свой особняк. О недавно купленных им шедеврах каждый высказывался обиняками, пряча за ними упрек по адресу тех, кто вывез сокровища искусства из Испании, и это было местью самолюбий, уязвленных богатством Диара. Хуана разгадала многие из этих намеков, на которые французы столь великие мастера, и по ее совету муж отправил свои приобретения назад, в Таррагону. Но публика, склонная все толковать в дурную сторону, говорила:
— Хитрец этот Диар! Продал свои картины!
И добрые люди по-прежнему полагали, что полотна, оставшиеся в его салонах, приобретены нечестным путем. Некоторые завистливые женщины спрашивали, как случилось, что какой-то Диар женился на столь богатой и красивой девушке. Пошли всякие толки, злые насмешки, какие умеют придумать в Париже. Однако Хуана пользовалась всеобщим уважением; перед ее чистой, святой жизнью смолкали даже парижские клеветники. Но это уважение относилось только к ней самой, на мужа оно не распространялось. Женская проницательность и зоркий взгляд, которым Хуана окидывала посетителей ее гостиных, приносили ей одни горести.
Неуважение к Диару было чем-то вполне естественным. Военные, несмотря на свои достоинства, которыми воображение публики их наделяет, не могли простить, что бывший квартирмейстер разбогател и вздумал играть в столице Франции видную роль. Ибо в Париже, начиная с последнего особняка Сен-Жерменского предместья и кончая последним особняком на улице Сен-Лазар, между Люксембургским холмом и Монмартром, все, кто наряжается и болтает, кто наряжается, чтобы выезжать, и выезжает, чтобы болтать, весь мир людей с большими и малыми претензиями, полных наглости или смиренных желаний, зависти и низкопоклонства, все раззолоченное или с облезшей позолотой, молодые и старые, родовитые со вчерашнего дня и родовитые с четвертого века, все, кто насмехается над выскочками, кто боится себя скомпрометировать, кто рад уничтожить силу или пресмыкаться перед ней, если она дает отпор, — все эти уши слышат, все языки говорят, все эти головы в один вечер узнают, где родился, где рос, что делал и чего не делал вновь прибывший, который притязает на почет в хорошем обществе. Для высшего света не существует суда присяжных, зато в нем есть самый жестокий из всех генеральных прокуроров, некое неуловимое нравственное существо, одновременно судья и палач — оно обвиняет, оно же и клеймит. Не надейтесь что-либо скрыть от него, расскажите ему все сами, ибо оно хочет все знать и знает все. Не спрашивайте, где тот неведомый телеграф, что передает в мгновение ока во все места любое событие, любой скандал, любую новость. Не спрашивайте также, кто управляет этим телеграфом — это общественная тайна, и мы можем только убеждаться, что он действует. Тому имеются самые невероятные примеры, ограничимся одним. Об убийстве герцога Беррийского
[20]
, заколотого в Опере, рассказывали уже на десятой минуте после свершившегося в самой отдаленной части острова Сен-Луи
[21]
. Мнение 6-го линейного полка о Диаре просочилось в светское общество в тот самый вечер, когда он давал свой первый бал, уже на десятой минуте после начала празднества.
