Расставание с Лидией было тяжким, но не повергло ее в уныние. Слабость и подавленность, нараставшие у нее в Лондоне, исчезли в течение недели после ее приезда в Фонтли, и с отказом от диеты к ней стали возвращаться силы, а вместе с ними – и энергия. Она скучала по Лидии, но у нее была тысяча дел, и она проявляла такой живой интерес ко всему, связанному с поместьем, что ее ум был слишком занят, чтобы она могла чувствовать нехватку этого веселого общения. К тому же она начала знакомиться с арендаторами. Зная, насколько застенчива его жена, Адам не принуждал ее выполнять все функции, которые его мать и бабушка брали на себя как нечто само собой разумеющееся; но Лидия, обнаружив, что Дженни не знает каких-то своих обязанностей, не колеблясь ввела ее в курс дела. Дженни же настолько жаждала придерживаться правил, установленных ее предшественницами, что, преодолевая свою застенчивость, навещала больных, помогала нуждающимся и изо всех сил старалась быть приветливой. Увы, она не обладала обаянием Вдовствующей и никогда не могла заставить свой язык выговорить простые слова сочувствия, которые мгновенно принесли бы ей популярность; но прошло не так много времени, и стало понятно, что за резкостью ее языка скрывается куда больше интереса к делам людей его светлости, чем когда-либо испытывала Вдовствующая. Непоколебимый здравый смысл, который позволял ей с легкостью отличать нерадивого от несчастного, возможно, не снискал ей всеобщей популярности, но все же снискал уважение; она одаривала не скупясь, но разборчиво, ее советы всегда были практичными, и, если ее откровенная критика часто была неприятна, она ни у кого не оставляла сомнения, что ее светлость очень проницательна и ее не проведешь.
Когда мистер Шоли приехал, нагруженный подарками, – от заколки для галстука, горящей алмазами вокруг большого изумруда, которую он подарил своему ошеломленному зятю, до фунта чая, – он застал Дженни поглощенной приготовлениями к рождественскому обеду, который по домашнему обычаю устраивался для работников фермы и их семей; и он вынужден был признать (хотя и неохотно), что состояние здоровья дочери, похоже, вполне сносное. Его заинтересовала эта особая форма благотворительности. Сам он (по его собственным словам) на Рождество делал подарки своим многочисленным подчиненным, но деревенская привычка приглашать всех от мала до велика на большую вечеринку была ему неизвестна, ибо его дары, как правило, имели денежное выражение. Он и в глаза не видел никогда жен и детей своих служащих; но когда сопровождал Дженни в ее поездке в деревню, к больной женщине, то от чистого сердца развлекал и изумлял многочисленное потомство захворавшей загадками и фокусами и сообщил новость о том, что и он внесет свою лепту в празднества, обеспечив всех детишек подарками соответственно их возрасту и полу. Собрав необходимые сведения, он уехал в Петерборо, где опустошил магазины игрушек в такой степени, что Адам сказал ему: память о нем останется жить в этих краях на долгие годы.
Его визит прошел очень удачно. Но он никак не мог примириться с сельской жизнью, считая, что одного зимнего пейзажа достаточно, чтобы нагнать на человека тоску, и не мог понять, как это кто-то предпочитает постоянно видеть бескрайние серые поля, а не уютные, освещенные фонарями улицы. Ночная неподвижность не давала ему уснуть; и звук петухов, кричащих на рассвете, не вызывал у него никакого другого желания, кроме как скрутить шеи этим птицам. Но когда он выехал с Дженни к фермерам, то получил огромное удовольствие при виде того, как их почтительно приветствовали те, кто встречался им на пути. Это было нечто такое, чего никогда не происходило в Лондоне, и это, как ему казалось, прибавляло по крайней мере одну вескую причину ко всем прочим, по которым его дочь хотела жить в деревне. Ему также понравилось, когда она однажды выглянула в окно экипажа, чтобы спросить какую-то женщину, как там маленький Том, болевший коклюшем, и нет ли известий от Бетси, служившей помощницей у модистки в Линкольне. Ему с трудом верилось, что это его Дженни ведет себя как великосветская дама; и он сказал ей, с глубочайшей гордостью, что она делает это, будто привыкла к этому с пеленок, а она серьезно ответила:
– Нет, папа, как раз это у меня не получается, и никогда не получится, как бы я ни старалась, потому что я не родилась такой, и это мне нелегко дается.
– Да никто ведь тебе не поверит, дорогая, так что не говори глупостей! – посоветовал он ей в утешение. – У тебя все прекрасно получается!
Она покачала головой:
– Нет. Не так, как у Адама, и не так, как у Лидии. Вряд ли я смогу держаться так же просто и приветливо, как они.
– По моему разумению, – сказал мистер Шоли, – негоже держаться слишком приветливо со слугами и рабочими, а не то они в конечном счете начинают позволять себе вольности.
– Как раз от этого страха я и не могу избавиться, – сказала она как-то в порыве откровенности. – Но никто не позволяет себе вольностей ни с Адамом, ни с Лидией просто потому, что они умеют разговаривать с людьми всякого звания, не задумываясь об этом, как я, и так, что им даже в голову не приходит, что кто-то из них способен на дерзость.
– Ну, если кто-то станет на тебя огрызаться, Дженни…
– О нет! Никто не станет! Но иногда я спрашиваю себя: стали бы они это делать, не будь я женой Адама, когда я забываю следить за своим языком и с него срываются резкости?
Мистер Шоли не вполне понимал эти тонкости, но улавливал грустные нотки в ее голосе и с беспокойством спрашивал:
– Ты несчастлива, дорогая, да?
– Нет, нет! – заверяла она его. – А почему ты задаешь мне этот вопрос?
– Ну, не знаю, – медленно проговорил он. – Кажется, нет никакой причины для того, чтобы ты была несчастлива, потому что я никогда не видел, чтобы его светлость вел себя с тобой не так, как мне хотелось бы, – а я смотрел в оба, можешь в этом не сомневаться, потому что нельзя было знать наверняка, что он обращается с тобой настолько любезно! Но иногда меня одолевают раздумья: вполне ли тебе уютно, моя дорогая?
– Тебе никогда не следует беспокоиться. И не вздумай сомневаться, настолько ли любезен со мной Адам, когда тебя нет рядом, потому что он любезен и всегда, всегда так добр! Адам – настоящий джентльмен, папа.
– Да, и я так решил с первого дня, когда его увидел, – но почему у тебе глаза на мокром месте, ей-богу, не пойму!
– Ну, я, наверное… и сама не знаю, – ответила Дженни, высморкавшись, но говоря уверенно и бодро.
Так что когда мистер Шоли покинул Фонтли, у него с души свалился камень. Он ни за что на свете не смог бы понять, почему Дженни нравилось здесь больше, чем в Лондоне, и это было не то, что он прочил для нее; но нельзя было отрицать, что ей эта жизнь нравится, так что ему не было никакого толку ломать голову над тем, что нельзя было исправить. А милорд Оверсли, который однажды приехал из Бекенхерста, сказал ему в своей обычной веселой манере, что, по его мнению, они оба могут поздравить себя с устройством такого замечательного брака.
– Все складывается как нельзя лучше, вы не находите? – спросил его светлость.
Оверсли приехал в Бекенхерст в одиночестве, и совсем ненадолго. Свадьба Джулии должна была состояться на Новый год, и леди Оверсли была слишком занята приготовлениями к ней, чтобы оставить Лондон. Так что семейство оставалось на Маунт-стрит – обстоятельство, которое радовало Дженни, поскольку традиционного обмена визитами между Фонтли и Бекенхерстом в этом сезоне трудно было бы избежать, а осуществлять его было бы мучительно.
