— Да, о высокочтимый.
Голос молодого человека, стоявшего посреди лужайки на
коленях с зажженной свечой в руках, звучал негромко, серьезно, веско. Он был
облачен во что-то вроде свободной, не подпоясанной рясы, что означало полную
свободу, которой новичок наслаждался до посвящения в рыцарское достоинство.
За несколько дней до обряда посвящения он уже принял обет
послушания, целомудрия и бедности, дал клятву отдать свою жизнь «за Иисуса
Христа, за знамение животворящего креста и за братьев своих». Теперь он не имел
права не только жениться, но даже держать у себя в доме (хотя бы для работы по
хозяйству!) “родственницы, рабыни или невольницы моложе 50 лет”. После этого он
получил рекомендации от проверенных, испытанных “братьев — иоаннитов” —
ближайшего друга великого князя Павла Петровича, князя Куракина, и шефа
кавалергардского корпуса князя Владимира Долгорукова — и вот дождался дня
посвящения в рыцари.
Ну и что же, Талызин был вполне достоин этого. Не
обремененный патриотизмом, поскольку воспитывался в Штутгарте, в Высшей герцога
Карла школе и даже получил там патент на награды за французский язык и всеобщую
историю, он вернулся в Россию, переполненный мистическими настроениями, что,
впрочем, не мешало ему отлично служить.
В 1784 году он был произведен в прапорщики Измайловского
полка, через год — в подпоручики, а сейчас уже имел чин капитан — поручика и не
сомневался, что самое большое через год получит звание капитана.
Чернобровый и черноусый, румяный и смуглый мужчина в черном
полукафтане, на который был натянут ярко-красный супервест
[4], а поверх всего
накинута черная мантия, — сам бальи Юлий Литта, исполнитель обряда,
возвышавшийся над коленопреклоненным худощавым Талызиным, словно гора, показал
ему меч со словами:
— Меч сей дается тебе для защиты бедных, вдов и сирот и для
поражения врагов святой церкви.
Посвящаемый получил три удара по правому плечу обнаженным
мечом плашмя. Удары были довольно чувствительные, но молодой человек вытерпел
их не дрогнув, только вскинул на Литту свои карие глаза и обменялся с ним
коротким взглядом.
Оба они знали, что приниматель пропустил в установленной
формуле одно слово. Оно всегда пропускалось при посвящении в рыцари русских неофитов.
Только одно слово — но из-за того, что оно было опущено, обряд выглядел более
безобидным, более внешним, он словно бы утрачивал свой особый смысл.
Однако можно было утешаться тем, что, хоть это слово и не
было произнесено вслух, оно прозвучало в сердцах и принимателя, и Талызина.
Особенно Талызина!
Менее суровым голосом, тая улыбку в глубине своих очень
красивых черных очей, Литта произнес:
— Такие удары наносят бесчестье дворянину, однако это будет
последним твоим бесчестьем.
Талызин поднялся с колен, принял у бальи меч и трижды потряс
им. Надо полагать, это движение вселяло страх и трепет в ряды противников
святой церкви и Мальтийского ордена.
Литта вручил неофиту золотые шпоры:
— Шпоры сии служат для возбуждения горячности в конях и
постоянно должны напоминать тебе о той горячности, с какой ты должен теперь
исполнять даваемые тобой обещания.
— Золотые шпоры, которые ты наденешь на свои сапоги, могут
быть и в пыли, и в грязи, но означает сие, что ты должен презирать сокровища,
не быть корыстным и любо-стяжательным.
“Умение сидеть на двух стульях может ли быть отнесено к
корысти?” — подумал мельком Талызин и тотчас отогнал эту совершенно неуместную
в данный момент, можно сказать, кощунственную мысль.
— Подтверждаю свое твердое намерение вступить в знаменитый
орден Святого "Иоанна Иерусалимского, — так же веско и серьезно, как
говорил прежде, произнес он.
— Хочешь ли ты повиноваться тому, кто будет поставлен над
тобой начальником от имени великого магистра? — вопросил Литта.
— Обещаю лишить себя всякой свободы.
— Не сочетался ли ты браком с какой-нибудь женщиной?
— Нет, о высокочтимый!
— Не состоишь ли ты порукою по какому-нибудь долгу и сам не
имеешь ли долгов?
— Нет, о высокочтимый!
Литта подал новициату раскрытый “Служебник”. Талызин
произнес установленную формулу:
— Клянусь до конца своей жизни оказывать беспрекословное
послушание начальнику, который будет дан мне от ордена или от великого
магистра, жить без всякой собственности и блюсти целомудрие. Показывая свое
беспрекословное послушание, неофит по приказу Люты пронес “Служебник” мимо
собравшихся, показывая каждому, и вернул принимателю.
Теперь настало время чтения молитв. Талызин облизнул губы,
набираясь терпения, и начал читать. Сто пятьдесят раз прозвучало “Отче наш” и
столько же раз “Канон богородицы” — разумеется, по-латыни.
Солнце припекало. Время шло. Толпа зрителей, собравшихся
посмотреть обряд посвящения, переминалась с ноги на ногу, считая минуты и в
душе проклиная все на свете, а более всего — невысокого, очень некрасивого
человека в красном супервесте с нашитым на груди мальтийским крестом, поверх
которого были надеты блестящие латы. Голова его была покрыта тяжелым шлемом,
открывающим лицо. Истово смотрел он на бальи Литту и посвящаемого и, похоже,
единственный испытывал настоящий восторг от затянувшейся церемонии.
Он был в ритуальной одежде мальтийского рыцаря. Носить ее
имели право только те “братья”, которые “при их набожности и других добродетелях”
внесли в орденскую казну единовременно четыре тысячи эскудо
[5] золотом.
Почти всем присутствующим была по Карману эта сумма. Другое
дело, что человек в латах желал быть в своем роде единственным.
Ратуя за всеобщее равенство (прежде всего в одежде), великий
князь Павел Петрович (а это был он) все же приказал остальным “братьям” явиться
в обычных одеждах госпитальеров — черных суконных мантиях с очень узкими
рукавами (это означало отсутствие свободы у посвященного).
Головы были покрыты черными монашескими клобуками. На левом
плече мантии был нашит крест из белой ткани: восемь концов его означали восемь
блаженств, которые ждут в загробном мире душу праведника.
