Фамильные Улановские глаза, у отца были такие же, и они не
выцвели до глубокой старости.
Тут Алексей окончательно признал в мужике себя и пробудился
весьма огорченный, ибо сон такой мог привидеться только к дурному. Произошло
это уже на подъезде к Петербургу, и Алексей, помнится, тогда подумал, что
уместнее было бы увидеть себя в блестящем мундире кавалергарда: ведь он ехал в
столицу, чтобы совершать подвиги в гвардии и блистать при дворе!..
Но потом множество новых впечатлений заставило позабыть о
сне, а теперь видение припомнилось, потому что начало сбываться с ужасающей,
неправдоподобной быстротой: Лишившись чувств в доме генерала Талызина, Алексей
очнулся от дорожной тряски и долго не мог сообразить, где он и что с ним,
потому что все вокруг погромыхивало и колыхалось.
Крохотный огонечек светца под потолком не мог развеять
сгустившегося вокруг мрака, и на какое-то мгновение Алексей возомнил, что все
еще трясется в соседском возке, все еще в Петербург не прибыл, а стало быть,
ужасные, кошмарные события в его жизни еще не свершились.
Вот и великолепно! Ввек бы им не свершаться! Правда, он
немедленно почувствовал укол сожаления, потому что с одним происшествием расставаться
нипочем не желал бы, но тут какая-то тень завозилась в углу экипажа,
надвинулась на Алексея, так что слабый лучик на миг ее высветил.
Алексей увидел тяжелое лицо Дзюганова и понял, что жизнь —
реальная, суровая! — вновь заключила его в свои крепкие объятия. И те колючие
тернии, которые вдруг выросли на пути его жизни, никак сами собой не
выкорчевались, стоят стеной по-прежнему.
— Очнулись? — прогудел Дзюганов.
— Ну вот! и ладненько. Мы уж на месте. Выходить пора.
Он распахнул дверцу кареты и вышел сам, махнув Алексею:
— Извольте следовать за мною, сударь. Тот, с трудом владея
замлевшими ногами, выбрался в сырую, черную, ветреную ночь. Слышался плеск
воды, бьющейся в какую-то преграду, и, когда глаза Алексея привыкли к темноте,
он сообразил, что стоит на речной набережной, а вода бьется в камень.
— Где?.. — начал было Алексей. Он хотел спросить: “Где я?” —
но осекся, потому что Дзюганов ткнул его в бок, приказав:
— Спускайтесь, сударь.
Да-да, приказал! Без всяких там “извольте” и “пожалуйте”,
словно имел дело не с дворянином и помещиком Алексеем Улановым, а с каким-то
бродяжкою, не заслуживающим не то что почтения, но и самой малой человечности.
— Куда ты меня? — невольно задохнулся Алексей, узрев, что
Дзюганов подталкивает его к мокрым ступеням, ведущим чуть не к самой Неве: лишь
малая гранитная полоска, заваленная темным, рыхлым, еще не растаявшим снегом,
отделяла берег от воды.
— Испужались? — ухмыльнулся тот.
— Небось решили, сейчас Дзюганов скрутит вас, на шею камень
навяжет и буль-буль-буль? Да на вас и камня не понадобилось бы, — хмыкнул он с
откровенным презрением.
— Вдарить по башке, кулачком покрепче — и лопнет она, что
ореховая скорлупа. А потом волна невская, пособница, все смоет…
Да стойте крепче, сударь, не шатайтесь, ничего я вам не
сделаю. Приказ есть приказ, а велено мне всего лишь доставить вас в крепость.
Там вам камеру определят — потеснее да посырее.
Ничего, еще маленько поживете. Хотя, будь моя воля… — Он
вдруг приблизил лицо, показавшееся в полутьме огромным, к лицу Алексея и
прошипел, обдавая узника горклым табачным духом:
— Будь моя воля, ты б до крепости не доехал. Я б с тобой без
всякого суда разобрался, был бы тебе и судией, и палачом за то, что ты такого
человека, как господин генерал Талызин, смерти предал.
— Ну ничего, придет срок, с тобой еще разочтутся, как за
генерала, так и за императора.
— Не убивал я никакого императора. И генерала не убивал! —
воскликнул Алексей, которому уже давно казалось, что земля и небо ни с того ни
с сего поменялись местами: Во всяком случае, его бедный разум давно уже
воспринимал происходящее именно так.
— Молчи! — пренебрежительно махнул на него Дзюганов. — Опять
завел свою шарманку! Юродствуешь, недоумка из себя строишь? Ладно! Скоро с
тобой по всем статьям разберутся!
Вслед за тем Дзюганов махнул рукой куда-то в сторону и зычно
свистнул. Послышался плеск весла, и совсем скоро из тьмы показалась и закачалась
у ступенек набережной малая лодчонка, в которой горбился солдат, неловко
расставивший ноги, скованные чрезмерно высокими сапогами. Было такое
впечатление, что шинелька ему длинна, потому что он, то и дело перехватывал
весла одной рукой и подбирал полы, которые падали с колен. Его лосины были
сплошь испятнаны, потому что на дне лодчонки хлюпала вода.
— Ты что же, дурья башка, воду не вычерпал? — с отвращением
спросил Дзюганов.
— Или твоя лоханка протекает? Не затопнем посреди реки?
— Не извольте беспокоиться, ваше благородие! — воскликнул
гребец тонким голосом.
— Не затопнем. А в случае чего мы лишний груз в воду
булькнем — и вся недолга.
Неизвестно, что доставило Дзюганову большее удовольствие:
что его назвали “благородием” либо готовность солдатика избавиться от лишнего
груза посреди темной, студеной Невы.
Алексей же ни малейшего удовольствия не испытал: во-первых,
потому, что никакого благородства в Дзюганове не находил, напротив, был тот
сущее быдло; ну а во-вторых, оттого, что под лишним грузом подразумевался он
сам, собственной персоною…
Кое-как забрались в пляшущую, шаткую посудину. Алексею
приказали сидеть на носу, так что между ним и устроившимся на корме Дзюгановым
находился гребец. К Алексею был обращен его затылок, обрамленный, по армейской
моде того времени, туго завитыми буклями.
У нашего героя внезапно мелькнула мысль, что, окажись у него
в руках какой-нибудь тяжелый предмет, он вполне мог бы навернуть гребца по
голове, а когда тот сникнет в бесчувствии, выхватить из ножен его палаш,
который топорщился сбоку и изрядно мешал грести.
Таким образом он оказался бы вооружен против Дзюганова, и
если в медвежьей драке в обхват тот мог бы заломать кого угодно, то в
благородной схватке Алексей справился бы с ним в два счета. Ежели только у
Дзюганова не спрятан под полою пистолет, который мигом сведет на нет все
преимущества внезапного нападения…
Все это глупости, подумал Алексей. Ну, расправится он с
солдатиком, прикончит Дзюганова л даже, может быть, скроет их под темной
невскою волною. А дальше что? В бега ударяться? Жить таясь, навеки лишась права
являться пред людьми?
