Но, в других обстоятельствах, не сейчас, когда из глаз искры
сыпались от боли, а главное — от полной невнятицы случившегося.
—Вы “не” — что?
Не супостат, не душегуб, не убийца? Ошибочка! — воскликнул
он, укоризненно покачивая головой, ну опять-таки в точности Алексеева тетушка,
обнаружившая в его французских или немецких брульонах множество нелепиц.
— Ошибочка, сударь мой! Никакими иными словами невозможно
назвать человека, задушившего хозяина дома, где дали ему кров и пищу.
Генерал-лейтенант Талызин был человеком очень даже не
простым, он состоял в дружбе с самим вице-губернатором Паленом,
государь-император к нему благоволил, а уж принимая во внимание роль, которую
господин Талызин сыграл в известных событиях 11 марта…
И вот такого человека вы безжалостно, бесчинно, кровожадно…
— Погодите! — вскричал Алексей, наконец-то обретший власть
над собственным голосом.
— Вы что хотите сказать? Господин Талызин — он что, убит?
— А вы как будто этого не знали? — ехидно осведомился
Бесиков.
— Не знал, как бог свят, не знал! — выкрикнул Алексей.
— Это не я! Я его не убивал!
— Полно лгать! — проворчал незримый Дзюганов, с такой силой
встряхивая Алексея, что тот невольно взвыл от боли в вывернутых плечах.
— Еще божьим именем клянется, сила нечистая! Вот как пошлет
господь гром да молонью, как поразит тебя в самое темечко…
“Молонья” с небес, однако же, послана не была. Громового
удара тоже не воспоследовало. Скорее всего потому, что господь поверил Алексею.
Вездесущий всевышний — один-единственный в мире! —
доподлинно знал: обвиняемый говорит чистую правду. Он не только не убивал
своего родного дядюшку Петра Александровича Талызина, но даже в глаза его
никогда не видывал.
Ноябрь 1781 года.
Осенний ветер завывал над Невой. Снега еще не налегло, даже
Покров выдался бесснежным, однако в последние дни зарядили такие студеные,
такие заунывные дожди, что петербуржцы мечтали о приходе зимы словно о божьем
благе. До того осточертела эта пронизывающая сырость — ну просто сил нет.
И вдруг погода угомонилась. Ветер не утих, но переменился,
дул теперь с юга, словно смешалась связь времен и где-то там, на небесах,
решено было не зиму, а весну принести в северную столицу. В узких улицах,
конечно, свистело, как в трубе, но, поворотясь к ветру спиной и подняв
воротник, вполне можно было идти в ус не дуя, да еще и трубочку покуривать.
Что и делали четверо поздних прохожих, которые следовали
вдоль Фонтанки в таком странном порядке: один впереди, затем, подхватив друг
друга под руку, еще двое, и последний, также в одиночку, замыкал шествие. Пара
не прерывала разговора и вообще ни на что не обращала внимания, а вот первый и
последний то и знай зыркали по сторонам, настораживаясь при любом случайном
звуке или шорохе.
Внимательный наблюдатель, окажись он в такую позднотищу
поблизости, непременно сделал бы вывод, что впереди и позади идут слуги,
которые охраняют своих господ.
Впрочем, по причине глубокой ночи и полного безлюдья не
видно было никакой опасности и никто не мог подслушать разговор двух молодых
(старше— му не было еще и тридцати) людей.
И слава богу, потому что разговор был серьезный, даже
опасный, относящийся к разряду тех, которые вполне могли быть причислены к
государственной измене.
Какое счастье, что преданные слуги умели быть — глухи и
немы!
— Я превращен в какой-то призрак, — пронзительным,
неприятным голосом говорил тот, что был меньше ростом.
—Я поставлен в самое постыдное положение, потому что не
допущен ни к какой реальной власти.
— Но ведь ваша матушка еще, по счастью, жива, — благоразумно
возразил его спутник.
— О какой реальной власти можно теперь говорить?
— То, что она творит с высоты своего положения, всецело
основано на славолюбии и притворстве.
О торжестве закона никто и не помышляет! Я мечтаю о
внедрении среди дворянства строгого нового мышления, основанного на четком
понимании своих прав и обязанностей.
— Ну, насчет прав, как я понимаю, никто не возражает, ваше
высочество! А вот насаждение обязанностей…— хмыкнул спутник этого человека со
смелостью, дозволенной только близкому другу.
Да и в самом деле — Александр Борисович Куракин был, как
никто другой, близок великому князю Павлу, воспитателем которого был его дядя,
канцлер Никита Иванович Панин.
— Это да! — сурово сказал великий князь.
— Просто-таки помешались нынче все на своих правах.
Или вот еще — на идеях каких-то. Что за дурацкое словечко —
идеи? Не идея никакая, а мысль! Раньше попросту говорили — “я думаю”.
Теперь— “мне идея в голову пришла”.
Как пришла, так и ушла, в голове ничего не сыскавши!
— Вот и государыня-матушка все об том же. Надо же такое
измыслить: учреждать воспитательные дома и женские "институты, чтобы
создать “новую породу людей”.
Заладили болтать, как во Франции: равенство, братство!
Доведут с этими глупостями страну до революции. Чтобы — все
были равными, надо прежде всего одеваться одинаково. А то, на одном лапти, на
другом стоячий воротник до ушей с таким галстуком, что от него помадами и
духами за версту несет…
У одного на столе пустые щи, у другого восемнадцать перемен
блюд, да еще роговая музыка под окнами играет.
А надо как? Ежели шляпы — у всех одинаковые, треугольные,
никаких круглых.
Ежели пукли — у всех одни и те же, по три штуки справа и
слева.
Вот тебе и вся “новая порода”. Люди, говорю я ей, должны по
ранжиру быть расставлены, каждый на своем месте, как в гвардии на посту: пост
сдал —пост принял.
Никаких глупостей, никакого вольнодумства! А если что не так
— сечь до потери сознания, а то и пушками, пушками — и все как рукой снимет.
Непорядка в стране меньше будет. И знаешь, друг Куракин, что
мне, матушка ответствовала? Ты, говорит, лютый — зверь, если не понимаешь, что
с идеями нельзя бороться при помощи пушек!
— Ну что вы хотите, сударь, ваша матушка все-таки женщина.
