Резко повернувшись на каблуках, Павел надел на голову
огромную шляпу, которую доселе нервно комкал, в руках, схватил лежащую на
кресле свою длинную трость и, потрясая ею, закричал хриплым голосом:
— Я вам теперь государь! Попа сюда!
При звуке этого жуткого, почти нечеловеческого голоса ноги
Платона Зубова подогнулись, и молодой князь рухнул на пол, сраженный не только
горем, но и страшным, прозрением.
Он лучше других знал: Екатерина умерла, собираясь лишить
сына престола. А если именно сыночек каким-то образом приложил руку к тому,
чтобы ускорить ее кончину?
Эти мысли отнимали дыхание, замедляли биение сердца.
Но прежде чем окончательно лишиться сознания, Платон успел
подумать, что в мире есть два человека, в которых отныне сосредоточена вся его
ненависть: это вновь провозглашенный император… и вновь испеченный генерал
Талызин!
* * *
Все переменилось менее чем в один день!
Петербург, еще не пришедший в себя от потери той, которую
страна единодушно называла матушкой, мгновенно принял вид немецкого города,
существовавшего два или три века назад.
Одним из первых распоряжений нового императора было
разместить по улицам караульные будки, выкрашенные в прусские цвета, белый и
черный, а при них расставить часовых.
Это приказание исполняли великий князь Александр и Аракчеев.
Дворец был превращен в кордегардию.
Везде стук офицерских сапог, бряцанье шпор. Везде гатчинцы,
вид костюмов которых вызывал смех, смешанный со слезами.
Вышел императорский указ, запрещавший круглые шляпы, высокие
сапоги, длинные панталоны, башмаки с завязками и предписывающий как
установленную форму для всего мужского населения треуголку, зачесанные назад,
напудренные и заплетенные в косу волосы, башмаки с пряжками, короткие
панталоны, стоячий воротник…
Еще ценный указ: на столе не более трех блюд.
Никакого роскошества! Равенство, равенство…
Вперемежку с этими узаконениями сыпались и менее безобидные:
высылка из Петербурга бывшего фаворита и его братьев, заключение в
Петропавловскую крепость любимого камердинера Екатерины Зотова (который,
кстати, сошёл в крепости с ума и умер), удаление из столицы всех, имеющих
отношение к делу в Ропше, и вообще всех, кто не нравился новому императору,
перезахоронение праха Петра Федоровича, помилование польского мятежника и
смутьяна Тадеуша Косцюшко, к которому новый император сам, лично ездил в тюрьму
извиняться…
“Герой польского народа” почему-то не пожелал воротиться на
страдающую родину, а отправился в Америку, снисходительно приняв от
заискивающего русского императора специально заказанную дорожную карету,
столовое белье, посуду, чудную соболью шубу и 60 тысяч рублей в возмещение
морального ущерба.
Императрица Мария Федоровна прибавила еще подарки от себя.
Во время своей тяжкой неволи, во время сурового заточения в “русских
казематах”, герой-мученик полюбил вытачивать вазы и фигурки из слоновой кости и
самшита.
Императрица подарила ему великолепный токарный станок
стоимостью в тысячу рублей, а также коллекцию камней, которую сама собирала
много лет.
От сердца оторвала… но чего не сделаешь ради восстановления
справедливости по отношению к бедным, страдающим полякам!
В ответ борец польской свободы преподнес представительнице
народа-угнетателя табакерку, выточенную им собственноручно, и отбыл на
жительство подальше от политической борьбы.
С русским императором они расстались наилучшим образом!
Примерно в это же время в полках и гарнизонах с нетерпением
вскрывались конверты с первым указом нового императора.
В нем определялась вышина гусарского султана и был приложен
собственноручный рисунок его величества, изображавший соотнесение высоты кивера
и султана.
Апрель 1801 года.
— Savez-vous que се petit drole a fait ma conquete?
[13] — с
усмешкою проговорил незнакомец, вприщур глядя на Алексея, и тот ощутил, как
оскомина брезгливости и отвращения сводит ему челюсти.
Petit drole, главное дело! Отчего же drоle?
И почему, скажите на милость, petit?!
Росту Алексей был не меньшего, чем сей неведомый ему нахал,
на цыпочки подниматься, чтобы бросить тому вызов, отнюдь не пришлось: сделал
это прямо, неотрывно глядя в наглые желтоватые глазищи этого отвратительного
господина.
Правда, в плечах Алексей значительно поуже, да и руки не
столь ухватистые: у противника вон ручищи что оглобли, ниже колен свисают,
ладони огромные, напоминают лопаты, так что серые, дорогие замшевые перчатки,
совершенно не подходящие к светло-кофейному фраку, на них едва не лопаются.
И все-таки Алексей — противник пусть не из самых грозных, но
и не из последних. А по лицу мерзавца всякому видно, что он не принимает
всерьез ни сделанного ему вызова, ни самого этого задиру, который
молчал-молчал, а потом, словно с печки свалился, взял да и вызвал незнакомца на
дуэль.
Нахал нисколько не сомневается в своей правоте и в будущей
победе, словно бы привык сметать все, что стоит на пути. И точно так же намерен
смести этого юнца, который вырос вдруг перед ним и прочирикал заполошным,
каким-то куриным, прерывающимся от собственной смелости, вернее, наглости
голосишком:
— Вы негодяй и мерзавец, сударь! Я вас вызываю! Вместе нам
будет тесно на этой земле, а коли вы откажете мне в сатисфакции, так вы, ко
всему прочему, станете зваться еще и трусом!
“Господи Иисусе… Да что ж это я натворил? Что наделал? Я ж
его на дуэль вызвал!” — вдруг понял Алексей смысл своих слов и ощутил нечто
вроде признательности к противнику за то, что тот всего лишь обозвал его petit
droleем, а не принялся сразу же громко, беззастенчиво и откровенно ржать,
широко разинув свой большой, губастый РОТ, как он ржал несколько мгновений
назад над мадам Шевалье… что, собственно говоря, и послужило причиною вызова.
Алексей оглянулся и посмотрел на свою спутницу. Точеные
черты ее смугло-румяного личика выражали некую смесь восторга и ярости.
Алексей лишь понаслышке знал о науке, именуемой химией,
однако и менее образованный человек не усомнился бы, что смесь этих чувств
весьма гремучая и чревата взрывом.
