Конечно, он испытал немало треволнений, прослышав о
намерениях “дражайшей маменьки” позволить Александру обойти отца на пути к
престолу, однако в глубине души никогда не сомневался, тот, кто рожден для
трона, рано или поздно воссядет на него.
Престол, венец — это было то, что принадлежало ему по праву,
само собой, независимо от его желания. А вот звание великого магистра… этот
пьедестал Павел воздвигает для себя сам, своими собственными усилиями.
Это звание — признание его собственного величия, тут он не
просто сын Екатерины и Петра III (что по-прежнему вызывает у императора тайные,
но мучительные сомнения). Он просто — иоаннит Павел, не пожалевший ни страны
родной, ни веры отцов для возвеличивания дела всемирного рыцарства и получивший
за это высшую награду, о которой только мог мечтать!
— Я желаю немедленно видеть барона Николаи. Безбородко
вскинул бровь.
Для чего, интересно знать, императору незамедлительно
потребовался президент Академии наук?
Неужто желает в который уже раз углубиться вместе с ним в
историю создания своей любимой игрушки — этого несусветного ордена, к которому
при дворе всерьез относятся, кроме императора, один, ну два человека?
И тотчас же канцлер получил ответ на свой вопрос:
— Я намерен приказать в издаваемом академией календаре
обозначить остров Мальту губернией Российской империи!
О господи… “Почему бы тебе не отправиться уж прямо сейчас
завоевывать Индийское царство?” — подумал ошарашенный Ростопчин. Если бы он
знал, что окажется провидцем и спустя два с половиной года…
— Чего еще угодно приказать вашему величеству, непроницаемым
выражением проговорил Безбородко, быстрее других пришедший в себя (должность у
него была такая, чтоб быстро оправляться от ударов, да и практики воспринимать,
не дрогнув, самые несусветные монарший причуды накопил побольше прочих!).
— Прикажите нашему послу в Риме Лизакевичу вступить в
сношение с римской курией и подтолкнуть вопрос о моем избрании главой
Мальтийского ордена, — приказал — Павел, словно это было уже дело вполне
решенное.
Ну, уж тут Ростопчин не выдержал:
— Осмелюсь напомнить вашему величеству, что вы исповедуете
православную веру, а также состоите во втором супружестве. Граф Лита может в
порыве благодарности давать какие угодно обещания, однако разве мыслимо, чтобы
человек в вашем положении мог сделаться главою католического военно-монашеского
ордена?!
Литта оскорблено вздернул голову:
— Что вы хотите этим сказать, граф Федор Васильевич?!
Однако Павел успокаивающе махнул ему рукой и обратил на
Ростопчина взор столь умиротворенный, словно все его мечтания уже сбылись. Он
ни чуточки не сомневался, что они непременно сбудутся!
— Все когда-нибудь случается впервые, дорогой мой, —
философски изрек он.
— Ежели бог так судил, что опора всемирному рыцарству и
противостояние революционной заразе найдут прибежище и возрождение именно в
России, почему мы должны противиться его вышней воле?
— Восхищаюсь прозорливостью вашего величества! — вдруг
воскликнул генерал Талызин: таким видом, словно не в силах был сдержать
восторга и теперь немало испуган своей смелостью.
— Только вы, вы одни способны сделаться опорою.
— Он задохнулся, как бы не находя слов, и продолжил с
тщательно продуманной бессвязностью:
— Ах, кабы знал святейший отец Пий VI, что новоизданный
регламент для римско-католического духовенства в России противоречит церковным
законам, угрожает гибелью всей латинской церкви в державе вашего величества!
А ведь большинство латинских священников принадлежат к
ордену, магистром коего, убежден, ваше величество скоро сделается.
Кабы вы, государь, могли простереть всевластную десницу над
угнетенными братьями, которых притесняет в Белоруссии митрополит Сестренцевич и
которые начали искать себе пристанища в Петербурге!
Ведь их цель — исключительно просветительская. Они открывают
колледжи для юношества, они читают публичные лекции в Академии наук. Они умны,
изобретательны, обладают многосторонними знаниями, благочестием, скромностью…
Взять хотя бы отца Губера.
Граф Литта может подтвердить мои слова…
Литта ощутил, как похолодело его пышущее здоровьем лицо.
Иисусе сладчайший! Он решил было тут же отречься от старинного знакомства с
Губером и сделать вид, будто впервые слышит эту фамилию, однако, к его немалому
изумлению, на помощь пришел не кто иной, как скрытый враг его — Ростопчин.
Тот был настолько поражен наглостью Талызина и собственным
просчетом, что даже пропустил мимо ушей случайную — или намеренную? — обмолвку
насчет Литты.
— Если не ошибаюсь, сей Губер — иезуит? — резко бросил он.
— А ведь указом папы Климента XIV орден Игнатия Лойолы был
запрещен во всех католических землях, дай бог памяти, еще с десяток лет назад.
Разве то, что было запрещено Климентом, может быть угодно
его преемнику?
“Всякое в жизни бывает”, — мысленно ухмыльнулся лукавый
Безбородко, вспомнив, с каким усердием Павел с первых дней своего правления
выкорчевывал все, что было насаждено его матерью, преемником которой он
являлся.
— Насколько мне известно, — мягко, но непреклонно возразил
Талызин Ростопчину, — папа Климент XIV был наказан господом за свои козни
против его верных служителей.
Не секрет, что девиз ордена иезуитов: “Ad maiorem gloriam
Dei!” [26] — a стало быть, не сыскав средь католических орденов более преданных
исполнителей воли Всевышнего. Папа же Климент XIV, в миру Лоренцо Ганганелли,
на исходе жизни впал в идиотизм.
Частенько он садился у окна своего дворца Монте-Кавалло с
маленьким зеркальцем и развлекался тем, что пускал зайчиков в глаза прохожим,
особенно усердствовал, если попадалась хорошенькая женщина.
— Ну, разве это не кара господня?
— А я слышал, что Климент сделался дурачком под действием
яда, которым его отравили мстительные иезуиты, — ехидно пробормотал Безбородко,
делая вид, что внимательнейшим образом изучает рескрипт государя.
— Мне отмщение, и аз воздам, — пожал плечами Павел.
