— Лёха! — Прошкино лицо словно бы враз осунулось.
— Что, случилось? Отчего ты такой? Что в Васильках? Неужто
погорели? А может, старый барин имение, храни и помилуй, в карты спустил, как
меня некогда? А? Говори, не молчи, не рви душу!
— Что тебе сказать? — Алексей медленно жевал.
— Отец мой помер, Василькам теперь я хозяин, они стоят, как
стояли. А в Питере я, брат Прошка, известен нынче как беглый тать и душегуб.
Ищут меня, конечно, чтоб заковать в железы, однако вот что я
тебе скажу: обвинение сие — ложное. А руки мои пусть и в крови, но не в той, в
коей меня винят. Понял? Прошка громко сглотнул и сдавленно выговорил:
— На дуэли небось? Ну, так ведь между вами, господами, оно —
дело обрядное. Вроде за это не сильно карают?
— И на дуэли одного прикончил, — с видом заправского
протыкальщика чужих внутренностей отозвался Алексей, сам не понимая, отчего ему
хочется показаться в Прошкиных глазах хуже, чем на самом деле.
Хотя — куда уж хуже-то?
— Только, братка дорогой, ищут меня за другого человека…
— Он кто?
— Дядюшка мой, Петр Александрович Талызин. Помнишь небось,
тетка про кузена своего питерского всякие байки рассказывала? Так вот, значит…
Он ждал, что Прошка начнет выспрашивать, за что-де прикончил
дядюшку, но рыжий молчал. Алексей посмотрел в неподвижные Прошкины глаза и
ужаснулся: что наделал?! Зачем выболтал свою тайну?
Что будет делать, если парень сейчас вдруг встанет, коленки
отряхнет — да уберется восвояси, подальше от записного убийцы? Или, пуще того,
гаркнет-свистнет полицейского… Братка он, может, и братка, да кому охота с
законом связываться!
— Ты поел? — будничным тоном спросил Прошка.
— Тогда вставай, чего тут сидеть. Пошли.
— Куда? — усмехнулся Алексей, поднимаясь с таким усилием,
словно за это малое время умудрился врасти в землю.
— На кудыкину гору! — огрызнулся Прошка.
— К бабке одной пойдем, на Васильевский. Может, потом
что-нибудь еще придумаю, а пока — пока не вижу я лучше места, куда можно
спрятать беглого татя, вора, душегуба… ну и кем ты еще теперь называешься,
братка?
Ноябрь 1798 года.
— Господа, вам известно, что мы высоко ставим нашу
российскую православную веру. Мы говеем все четыре поста, содержимые нашей
церковью, исповедуясь и приобщаясь.
Однако это не мешает нам полагать, что именно латинская,
католическая Церковь является самым твердым оплотом против таких
злоупотреблений ума, какие привели к свержению правящей династии во Франции и
распространению вольнодумства в Европе.
Мы настаиваем, чтобы католикам были даны в России большие
преимущества. Требую умножить число латинских епархий, папскому нунцию
предоставлено новое помещение в Петербурге, уступить ордену траппистов
несколько новых монастырей.
Для капитула Мальтийского ордена отдать дом на Садовой,
бывший графа Воронцова, а для погребения рыцарей отвести кладбище при
Каменноостровской церкви.
Кавалер ордена должен прямо приниматься в русскую службу с
чином офицерским или прапорщика, даже если до этого он не имел никакого чина.
Безусловно, всякий рыцарь Мальтийского ордена должен знать,
что он найдет убежище в России в любой тяжкий час своей жизни. Кроме того, мы
приняли твердое решение согласиться принять на себя звание великого магистра
этого ордена.
Это означает, что мальтийский крест стал вровень с двуглавым
орлом Российской империи в гербе его, а к нашему императорскому титулу
повелеваю прибавлять слова: “и великий магистр ордена Святого Иоанна
Иерусалимского”.
Да будет так!
…Утром 29 ноября 1798 года на всем протяжении от “замка
мальтийских рыцарей” — бывшего дома Воронцова, выстроенного некогда Растрелли в
стиле барокко, — в две шеренги стояли гвардейские полки. Вдоль шеренги
следовала вереница придворных карет в сопровождении взвода кавалергардов.
Процессия направлялась к Зимнему дворцу, куда уже собрались
все самые знатные вельможи, придворные, высшие военные и гражданские чины и
духовные лица. Мальтийские кавалеры в своих черных мантиях, но по случаю особо
торжественного дня в шляпах со страусовыми перьями, взошли в тронный зал, где
их ожидали на троне император Павел и императрица Мария.
На ступенях трона, почтительно взирая на государя и
государыню, стояли члены Сената и Синода. Кавалерами Мальтийского ордена в эту
пору уже были пожалованы все придворные священники.
Один только митрополит петербургский Гавриил не принял
ордена, говоря, что русскому архиерею неприлично исполнять католические обряды.
Но это был глас вопиющего в пустыне, а Гавриила нынче в
Зимнем не было. Впереди рыцарей шел Юлий Литта. Это был звездный час великого
приора! Недавно распоряжением императора ордену были возвращены все доходы
острожского приорства, некогда взятые в казну России.
Они простирались до 120 000 польских злотых в год. Павел
увеличил их до 300 000 злотых, “свободных от всяких вычет и обыкновенных и
чрезвычайных сборов”.
Особенной конвенцией, заключенной с одной стороны Безбородко
и Куракиным от, имени Павла, а с другой — Юлием Литта от лица ордена, Павел
утвердил за себя и своих преемников существование Мальтийского ордена в России
на вечные времена.
Влияние великого приора к этому времени достигло небывалых
высот. Он получил титул русского графа и звание штатгальтера (заместителя)
великого магистра — с годовым содержанием в десять тысяч рублей.
Далее, по личному ходатайству Павла мальтийский рыцарь
Литта, дававший обет безбрачия, был удостоен разрешения папы римского на
заключение брака с Екатериной Скавронской, племянницей самого Потемкина.
При этом Литта не должен был выйти из ордена и сохранил все
свои звания и регалии. Огромное приданое этой дамы делало ее желанной добычей
для иоаннитов.
Юлий Помпеевич позаботился и о своем брате. Папский нунций
Лаврентий получил при новом великом магистре должность, стоившую десять тысяч
рублей в год.
Французские рыцари, друзья Литты, также обрели прибыльные
посты: де ла Хусайе стал начальником канцелярии ордена, а де Витри — директором
пенсионной платы госпитальеров.
