Но в вопросах чести нет чинов, а генерал — порядочный
человек… Он найдет способ извиниться, несомненно! Тем более впереди у
Сибирского самые блестящие перспективы.
Не дожидаясь назначения себя великим магистром, император
отдал приказ подбирать в полках отборных молодых людей для зачисления в особую
гвардию гроссмейстера.
Росту у кандидатов должно было быть не менее шести футов с
половиною, цвет волос — жгуче-черный, стать — богатырская, выправка отменная.
Сибирский окольными путями успел узнать, что в особую
гвардию он уже зачислен, потому что подходит под требования императора, как
хрустальный башмачок — Сандрильоне.
Конечно, очень многие желали бы попасть в эту гвардию,
однако кого подводил рост, кого цвет волос, кого выправка. Беда только,
очевидно, теперь придется в мальтийские рыцари вступить, однако Сибирский этим
не очень смущался.
Коли весь двор охотно шагает за императором в тартарары,
отчего ж ему отставать надобно?
Несмотря на молодость, он понимал, что в жизни надо уметь
поступаться малым, чтобы достигнуть большего, и был к этому готов!
Однако сделать это Сибирскому не удалось. На завтрашнем
смотру молодой прапорщик удостоился немилостивого взгляда императора.
— Как ваша фамилия? — ни с того ни с сего спросил тот,
упирая взор в переносицу побледневшего Сибирского.
Тот едва ответил, испугавшись выражения его курносого лица с
выступающими зубами.
— Сибирский? — хохотнул Павел.
— Очень кстати! Коли Сибирский, тогда шагом марш в Сибирь! —
скомандовал император, поворачиваясь на каблуках и уходя с плаца.
Прапорщик стоял будто громом пораженный. Да, общеизвестно
было, что Павел отдает приказы об аресте и ссылке офицеров налево и направо,
придираясь порою к таким мелочам, о которых и думать стыдно.
Случалось, не угодившие ему офицеры прямо с парадов
отсылались в другие полки и на самые большие расстояния.
Это случалось настолько часто, что даже представители лучших
фамилий не могли считать себя защищенными от произвола. Вошло в обычай, идучи в
караул, класть за пазуху несколько сот рублей ассигнациями, дабы не остаться
без денег в случае внезапной ссылки. Однако каждый втихомолку считал, что с ним
такой беды приключиться не может.
Не был исключением и Сибирский. Однако гром грянул именно
над его головой! Бедняга был так ошеломлен, что растерялся и пролепетал
обессилено:
— За что, ваше императорское величество?
— Так вам, сударь, не нравится колокольный звон? — вопросом
на вопрос ответил Павел.
— Не тревожьтесь: вас отвезут в такую Тмутаракань, что там
даже часовни не сыщется, не только что церкви с колокольнею!
И сделал знак двум часовым встать по обе стороны несчастного
арестованного.
Сибирский был отправлен по назначению в тот же вечер. А
спустя месяц рослые гвардейцы, отборной стати, роста и внешности, одетые в
красные мальтийские мундиры, поселились во внутренних казармах Зимнего дворца.
На торжественных обедах, на балах они порою маршем проходили
мимо гостей, нарушая картину общего веселья и вынуждая танцующих разлететься по
сторонам, словно сухие осенние листья, взметенные студеным ветром.
На место Сибирского в число гвардейцев был взят какой-то
поручик. Правда, он уступал на пару вершков принятому ранжиру роста, да и цвет
волос у него был не черный, как требовал император, а темно-русый с рыжиной.
Но на такую уступку император согласился ради генерал-майора
Талызина, открывшего ему глаза на измену, зревшую в душе поручика Сибирского,
оскорбившего столь любезный сердцу Павла Мальтийский орден.
Талызин получил чин генерал-лейтенанта и был назначен
командиром Преображенского полка.
Нелишне будет сказать под занавес этого сюжета, что молодой
человек, обладатель темно-русых с рыжиною волос, был племянником госпожи
Свечиги-ной, признанной любовницы генерала.
Май 1801 года.
“…Благородный человек навсегда таковым останется и иным не
сделается, как бы судьба над ним ни измывалась!” Алексей открыл глаза.
Эти слова, чудилось, ему кто-то в ухо шепнул — взволнованно,
жарко.
Он вскинулся, огляделся всполошено, не вполне соображая, где
находится. Какой-то закуток с косым, низко нависшим бревенчатым потолком,
тщательно проконопаченным сухим мохом.
Такие же стены, по которым на щепочках, воткнутых в пазы,
понавешаны пучочки трав, превратившихся уже в сухие будылья, однако не
утративших сладковатого, спокойного запаха, от которого так и клонит в сон.
Сейчас, правда, эти тонкие ароматы перекрывает капустный дух
щей, которые, конечно, томятся в русской печке. (Алексей уже успел усвоить, что
это любимая еда хозяйки, тем же самым неизменно кормившей и своего нечаянного
постояльца.)
Ситцевая линялая занавеска ограждает убогий топчан, на
котором простерт Алексей. В уголке стоит старый косарь — большой, тяжелый нож,
сделанный из обломка косы, им хозяйка лучину щепает под вечер, чтобы Алексей не
лежал в кромешной тьме.
Но сейчас за косеньким окошком вполне светло, видно, что в
каморке он один — и никого рядом, кто мог бы взволнованным голосом произнести
эти слова.
“…Благородный человек навсегда таковым останется и иным не
сделается, как бы судьба над ним ни измывалась!”
Не про него ли речь? Или почудилось? Во сне приснилось?
Алексей потер лоб, пытаясь отделить сон от яви. В последнее
время столько всего навалилось!
До сих пор иногда кажется, что вот откроешь однажды глаза —
и проснешься в своей маленькой спаленке во втором этаже старого барского дома в
Васильках, а в распахнутое окно будет вливаться сочный аромат цветущих лугов,
приправленный суровым голосом тетушки, отчитывающей за нерадивость каких-нибудь
Федьку, Трошку, Симку, Лушку, Прошку…
Прошка. Прошка!
Алексей усмехнулся — и снова откинулся на подушку, чувствуя,
как уходит тревога. Удивительно, поразительно… Кто послал поперек его пути
старинного друга?
