Отчего-то при виде этой шляпки в голове Алексея, который
вообще отличался хорошей памятью, что-то словно бы щелкнуло, а потом жеманный
женский голос протянул: “Даже при самой маленькой шляпке непременно должны быть
кружевные завязки, да широкие, так, чтобы блонды вполовину закрывали лицо. Вот
настоящий парижский шик, и ничего другого я не надену!”
Ну да, конечно, это вспомнилась Алексею Луиза Шевалье, до
судорог спорившая со своим братцем Огюстом, выполнявшим при ней также
обязанности костюмера и как-то привезшего из модной лавки шляпку не с широкими
блондовыми ментоньерками (сирень кружевными завязками), как требовала мода, а с
какими-то другими, черт их разберет, с какими.
Что касается шляпки, в кою была облачена голова княжны
(Алексей сразу понял, что перед ним Анна Васильевна Каразина собственной
персоною), тут и с блондами, и ментоньерками все обстояло как надо.
Поднаторевший за последнее время в модах, Алексей отметил,
что шаль была настоящая турецкая, явно контрабандная, а не отечественная
юсуповская или колокольцовская: вся сплошь затканная узором “миндаль” и
утяжеленная золотыми шариками, подвешенными к кистям, чтобы концы этого
чрезвычайно модного убора могли свисать как можно красивее.
И тотчас же, словно бы Алексею сейчас больше нечего было
делать, кроме как блуждать по своему прошлому, перед глазами его всплыло
тонкое, задумчивое, зеленоглазое лицо, легкие, вьющиеся пряди под беретом с
белыми плерезами [30].
Вот странно: мадам Шевалье, то и дело вспоминавшая о
покойном императоре, умудрялась обходиться без всякого внешнего знака печали,
рядилась в малиновое да голубое, а она явилась в дом Талызина в трауре, словно
заранее знала, что хозяин уже упокоился. Или траур был посвящен кому-то
другому?..
Алексей резко мотнул головой, отгоняя застоявшуюся там дурь,
и посмотрел на княжну. Та разлепила спекшиеся от ужаса губы, выдавила:
— Не имею чести, сударь… — и, бледнея, заводя глаза, начала
клониться долу. Алексей успел подскочить, подхватить Анну Васильевну под белы
рученьки, усадить на лавку. Девица запрокинула голову, так что шляпка наехала
на лоб, и сидела недвижима, редко дыша. Баба Агаша заметалась вокруг, то
причитая над барышней:
— Деточка моя, княгинюшка, Анюточка… — то пытаясь кинуться
на шею Алексею, восклицая: — Алешенька, ангел божий, спаситель бесценный, дай я
тебя расцелую!
Расцеловать “бесценного” не удавалось по причине его
высоченного роста — крошечная баба Агаша достигала спасителю чуть выше пояса.
Да Алексею и не до бабки было: все косился на поникшую
фигурку, причем любопытство его было раззадорено до крайности. Не все ему
хлопаться без памяти — привелось увидать, как это делают настоящие барышни,
голубых кровей. Отчего-то его немыслимо умилило зрелище девичьего обморока.
Того, что сам он за последнее время не менее как трижды
лишался чувств, Алексей, конечно, стыдился. Не по-мужски! А вот девице это
вполне пристало: охать, ахать, закатывать глазенки… Так бы и подхватил на руки
эту ослабевшую красавицу, так бы и доставил ее самолично в родительский дом, не
дав по пути на нее и ветру повеять…
Сказать по правде, лица молоденькой княжны он толком не
разглядел: глаза вроде бы голубенькие, губки бантиком, бровки дугой, но не
может же, в самом деле, романтическая барышня, так премило упавшая в обморок,
быть дурнушкою, да и какой рыцарь признает, что спасал от злодеев не первую в
мире красавицу, а абы кого?!
— Анна Васильевна, — шепнул он робко, перебирая тоненькие
пальчики, похолодевшие, невзирая на царившую вокруг влажную духоту (баба Агаша
так и забыла про щи, они прели во всю ивановскую) и борясь с искушением
поднести эти пальчики к губам, что, несомненно, было бы безобразной вольностью:
мало ли что жизнь ей спас, все же они друг другу не представлены!
— Очнитесь, милая княжна. Баба Агаша, да вынь ты щи из
печки, не продохнуть от них!
— Ой, сейчас, запамятовала я про щишки — то, перепрели
небось, — засуетилась бабка.
— Беда, ухват куда-то запропастился. А, вот он!
— Ох, свят бог, ох! — Внезапный вопль заставил Алексея подскочить,
выпрямиться и обернуться.
На пороге стоял ражий мужичина с бородой веником и в ливрее
— сразу видно, господский кучер.
— Да что это у вас тут деется?!
— Ох, Илюшка, страшные дела! — всплеснула руками старая
нянька.
— Спаси господь, уберег, послал вон доброго человека, — она
обеими руками указала на Алексея, который едва сдерживал смех, наблюдая
озадаченную физиономию кучера.
— Кабы не он, обобрали бы нас с барышней лихие люди, а не то
и зарезали бы. Одному дивуюсь, как супостаты проведали, что барышня у меня в
гостях об эту пору будет?
“А и правда, как они проведали? — нахмурился Алексей. —
Неужели следили за нею от самого дома? Или здесь поджидали? Эй, а что этот
Илюха делать вознамерился?”
Кучер повел себя и в самом деле как-то странно. Перестал
охать-ахать да руки заламывать, словно купчиха, утопившая в луже один из
башмаков и принужденная далее идти необутою, бочком, бочком, воровато, начал
подбираться к зарезанному грабителю.
— Эва! — протянул, морща нос и топорща нижнюю губищу, и без
того отвисшую.
— Эк его хватанули…
И вдруг схватил окровавленный косарь, развернулся к Алексею,
пошел, пошел на него с неумолимым лицом, выкатывая белые, безумные глаза:
— Читай отходную, тварь! Брата моего порешил — ну, теперь и
тебе край придет!
— Илюшка, стой! — взвизгнула баба Агаша.
— Не уж то греха не боишься?
— Все мы грешные, что ни ступили, то согрешили, — отмахнулся
тот косарем и снова занес его над Алексеем.
Наш герой, не в силах оторваться от его жуткого,
парализующего взора, только и мог, что вяло посунулся вправо, загораживая
княжну и подставляя себя под удар кучера…
Сентябрь 1800 года.
— …Так мне предстоит смеяться или плакать после того, как я
дам себе труд выслушать ваши сплетни о моем несчастном брате Людовике?
