И вот свершилось! Граф получил приказание о необходимости
провести этот инспекционный рейд — якобы с целью проверки кордонов, учрежденных
на берегах Балтийского моря на случай нападения англичан. Причем первый министр
был извещен не лично императором, а новым прокурором Беклешовым — буквально через
четверть часа после аудиенции у Александра. Это выглядело странно,
оскорбительно, враз и многозначительно — и совершенно однозначно.
Пален, который всегда шутливо сравнивал себя “с теми
маленькими куколками, которые можно опрокидывать и ставить вверх дном, но
которые, опять становятся на ноги”, понял: он опрокинут окончательно. Корабль
его Фортуны потерпел крушение у самого входа в гавань, когда, казалось бы, ему
нечего было опасаться. Но вот… Премудрый вельможа, искушенный царедворец, граф
Петр Алексеевич фон дер Пален сразу сообразил: в пути, ну, самое позднее, в
первые же дни по прибытии его нагонит Приказ более не возвращаться в столицу, а
остаться в Курляндии “до получения противоположного волеизъявления императора”.
Сие понимали все: граф в опале!
Однако только двое — Петр Алексеевич и его задушевный друг
князь Каразин — знали другое: граф и сам не намерен более возвращаться в
Санкт-Петербург без личной просьбы государя, поэтому у него уже заготовлено
Прошение об отставке, которое будет отправлено в Зимний дворец с первой же
почтою, с первой же заставы. Пален был убежден: Александр никогда не попросит
его вернуться! Просто потому, что Пален посадил его на трон. Ведь только Пален
знал, как сильно Александру хотелось этого… Любой ценой! За это знание, за
помощь теперь предстояло заплатить добровольной, гордой отставкой, о чем граф и
поведал своему ближайшему другу.
То есть это князь Каразин был убежден, что о решении Палена
гордо хлопнуть дверью, известно только двоим. На самом же деле об этом был
осведомлен и некто третий. Сейчас, пока князь медленно, уныло возвращался в
свой кабинет, чтобы заглушить тоску рюмочкой любимой вишневой настойки, этот
“некто третий” вывалился из старого, не затопленного камина, где просидел весь
вечер, и принялся разминать затекшие ноги с равным чувством глубокого
облегчения — в камине-то пришлось не один час провести! — и испуга перед тем,
что невольно услышал.
Он прекрасно понимал, что разговор не предназначался для
посторонних ушей, и теперь не представлял, что делать с этим новым,
обрушившимся на него знанием. При этом он настороженно косился на дверь,
опасаясь не возвращения хозяина — в окно кабинета было видно, как князь бредет
по двору, — а появления какого-нибудь ретивого слуги, которому бы вдруг взбрело
в голову что-нибудь прибрать, принести, проветрить…
Однако сей “некто третий” вполне мог бы ничего вообще не
бояться, потому что даже самый ретивый слуга, чуть войдя в кабинет, непременно
должен был грохнуться без памяти, а потом, очухавшись, по гроб жизни клялся-божился
бы, что своими глазами видел призрак старого князя Каразина — того самого
знаменитого ветерана Крымской кампании 1739 года, зарезанного в собственной
постели спятившим камердинером и порою бродившего по дому, стуча деревянной
ногой. Слуга даже поклялся бы, что видел эту самую деревяшку, без надобности
стоявшую в углу, потому что привидение отчего-то стояло на двух собственных
ногах, из костей и плоти… Ну, тут его, конечно, подняли бы на смех и более не
поверили ни одному его слову. Всем известно, что у фамильного каразинского
привидения одна нога!
Между тем существо, разминавшееся и приседавшее в кабинете
князя, не было никаким привидением, хотя и носило на себе белый (уже изрядно
пролысевший) парик с пуклями и полный мундир аннинских времен (несколько ему
просторный, коротковатый, поскольку облачение изрядно слежалось в сундуках, да
и пошито было на широкоплечего кряжистого мужчину, а не на долговязого молодого
человека, и пропахший тонким запахом еловых шишечек, щедро набросанных в
сундуки ради спасения от моли). Зато деревянная нога его, положенная за
ненадобностью на стул, была новехонькая: лишь вчера наспех выточенная в
столярне тайно пробравшимся туда домашним уборщиком по имени Прошка…
Ну, теперь-то нетрудно уже понять, на чью буйную головушку
был напялен лысоватый паричок, чья стать молодецкая была втиснута в
слежавшийся, пахнущий елью мундирчик. Конечно, “ветераном Крымской кампании”,
вернее, его “привидением”` был не кто иной, как наш герой — Алексей Уланов. И
для сего нелепого маскарада имелись свои причины.
Подслушанное, подсмотренное в будуаре княгини жгло его,
словно уголья, спрятанные за пазуху. Он был убежден, что должен, нет — обязан
сообщить князю о роли, которая уготована ему отцом Флорианом. Ведь человеком,
известным своим благородным происхождением и заслугами пред Отечеством, собирались
играть, словно тряпичным балаганным Петрушкою. Ведомый кукольником — смазливым
аббатом, говорящий его медоточивым голосом, он должен будет предъявить государю
позорный проект унии. И тому придется принять сей проект, не то имя его будет
опозорено по всему миру. Но никто, никто, кроме Алексея Уланова, не будет
знать, что письмо, которым проклятущие католики намерены держать в страхе
русского государя, — что письмо сие будет подложным!
Должен, обязан сообщить… Но как? Каким образом? Явиться к
князю и прямо так бухнуть с порога: поглядывал-де в потайное отверстие за
прелю-бодейством женки вашей, подслушивал жуткие прожекты ее тайного любовника.
И вы непременно должны мне поверить, князь-батюшка, потому что нельзя не
поверить слову беглеца, который скрывается в вашем доме от правосудия!
Глупее не придумаешь. А умнее? Как поступить, чтобы князь
поверил ему, чтобы захотел выслушать, чтобы с опаской отнесся к подольщением
молодой жены? Письмо подметное подкинуть? Так, мол, и так… А ежели он сочтет
письмо клеветническим, подстрекательским? Ежели вовсе бросит в камин, не читая:
многие люди остерегаются и брезгуют читать письма такого рода (и правильно,
между прочим, поступают)? Вот кабы сделать что-то такое… этакое… чтобы князь
счел предостережение гласом свыше, поверил бы, как верят пророчеству! Но что,
что это может быть…
Ночь провел Алексей без сна, забылся лишь под утро, однако
поспать не удалось: сквозь зыбкий сон послышалась ему неровная поступь,
сопровождаемая деревянным перестуком. Вскинулся, выглянул из своей каморки — и
увидал на лестнице какого-то уборщика, который нес разом, два тяжелых стула, то
и дело приостанавливаясь, опуская их на ступеньки и пытаясь перехватить
поудобнее то один, то другой.
Алексей с усмешкой проводил его взглядом: “Вот же напугал,
чертов сын! Я уже подумал, привидение вышло побродить!” Прикрыл поплотнее
дверь, свернулся калачиком и снова попытался уснуть. Но отчего-то деревянный
неровный перестук все звучал и звучал в ушах, и поблескивали чьи-то озорные
глаза под нависшими буклями старинного парика, вспыхивала усмешка, звучал
чей-то незнакомый, глуховатый голос: “Ну, что ж ты, сын дворянский? Подмоги
ждешь, а воспользоваться ею время настало — в коленках ослабел?”
