Да… маскарад Алексея закончился полным провалом. Быть ему
битому, быть ему посажену в рогатки, а то и сдану властям. Конечно, выдадут его
как беглого крепостного, но и до изобличения его несовершенного преступления
явно дойдет дело. Сейчас Алексею казалось, что весь мир вновь ополчился против
него, а Случай-мужик столь же неумолим и безжалостен, сколь и баба-Судьба.
Опустошение настало в душе, полное опустошение, тоска налетела, крылом — своим
накрыла, смяла, и только одно еще живое, искреннее чувство трепыхалось в нем:
горе от того, что теперь-то князь точно не поверит его изобличениям, сочтет их
таким же дерзким паскудством, как и сам маскарад.
Все напрасно, напрасно все! Неужто быть России накрытой
страшной черной тенью унии? От мысли этой впору было взвыть… ну, наш герой и
взвыл, рухнув на колени так порывисто, что плохо пристегнутая деревяшка
отвалилась и откатилась в сторону, погрохатывая в подголосок его отчаянной
мольбе:
— Ваше сиятельство, со мной что хотите делайте, только
поверьте! Сам, своими ушами слышал я, как аббат Флориан наставлял вашу супругу,
чтобы вы передали письмо отца Губера государю императору. Вы-де согласитесь,
поскольку жаждете снова при дворе оказаться в высокой должности. А государь
обрадуется, что теперь можно от убийц его батюшки отворотиться и себя белым —
белешеньким перед зарубежными монархами выставить. А коли заупрямится Александр
Павлович, то ему надобно будет письмишко предъявить некое, где великий князь
“добро” дает на цареубийство. Сие письмо у генерала Талызина ранее хранилось, а
теперь у него украдено невесть кем, но это иезуитам не помеха, они фальшивку
изваляют, им ведь совесть не за страх, а честь не за стыд!
— Совесть не за страх, а честь не за стыд… — задумчиво
повторил князь, и Алексей быстро перевел дыхание, спекшееся от стремительной и
отчаянной речи. — Хорошо сказано! Право слово, ты настолько хорошо осведомлен,
мой юный друг, что таким осведомленным могло быть лишь истинное привидение,
способное проникать сквозь стены в запертые помещения или хотя бы… проницать их
взором.
Кабы Алексей не стоял на коленях, он при этих словах
непременно покачнулся бы, ну а так — стойко снес намек, глазом даже не моргнул.
— Однако же говоришь ты страшные вещи и даже чудовищные, —
так же размеренно, раздумчиво продолжал князь, глядя на него сверху вниз. — И
призываешь меня поверить тебе… тебе, кто меня только что пытался одурачить
самым, что ни на есть смехотворным и позорным образом. А ведь я тебя узнал
сразу, с одного только взгляда, и озлился непомерно, и потому лишь не
изуродовал твою дурацкую рожу этим вот шандалом, — князь угрожающе покачал
трехсвечником, и Алексей похолодел, представив, во что превратил бы его лицо
хороший удар, нанесенный от души и со всего плеча (небось не только изуродован
остался бы, но и пал с раскроенной головой!..), — потому лишь, говорю, удержал
себя, что ты мою дочь от грабежа, а может, и от насилия да смерти спас, себя в
том деле не пощадив.
Но ежели ты думаешь, что впредь тебе все будет дозволено, —
то здесь, друг мой, ты жестоко ошибся. Ежели ведет тебя не расчет, не желание
поквитаться с неблагосклонной к тебе княгинею, не надежда урвать какой-то свой
кус в той буче-свалке, которая теперь непременно поднимется и в доме нашем, и
во дворце императорском (знаешь, по пословице: “Орлы дерутся, а молодицам перья
достаются!”), то чистоту своих намерений ты мне должен доказать. Понял?
Доказать, ежели не хочешь выйти отсюда в колодках!
— Иначе и не выйду, — пробормотал Алексей, повесив голову и
окончательно смиряясь с тем, что дело его проиграно по всем статьям, спасения
нет. Больше всего ему хотелось сейчас лечь ничком и заплакать, пожалеть себя,
неповинного страдальца, жертву чьей-то злобищи непомерной, чьих-то происков.
Но… солдаты ведь не плачут, когда они в бою, разве что потом, когда раны
считают, однако бой Алексея Уланова еще не кончен был.
— Иначе и не выйду! Вы думаете, я кто? Крепак беглый? Ах
кабы так! Но нет, я племянник генерала Петра Алёксандровича Талызина и
разыскиваюсь ныне властями по обвинению в его убийстве. Вот, сам я в ваши руки
предался с потрохами, со всей жизнью моей, что хотите, то со мной и творите, а
какие еще доказательства искренности моей представить, не ведаю, да и нет их у
меня!
Брови князя взлетели.
— Да, не думал, не гадал, а судьбину повстречал, —
пробормотал он как бы про себя, а потом пристально уставился на Алексея: —
Слышал я об сем деле, о завещании деда твоего слышал, о бегстве твоем.
Говоришь, не убивал генерала?
— Не убивал, — кивнул наш герой как мог твердо. — Как бог на
небе свят. Он все видит, он солгать не даст.
— Ну, бог один, а нас много, — пожал плечами князь. — Разве
уследишь за всяким клятвопреступлением? Давай уж лучше обойдемся без него, как
и подобает мужчинам. Ты вполне можешь на своем голубом глазу солгать мне что
угодно, а я уж сам должен решить, верить тебе или нет. Верю, что не убивал
Талызина, — значит, должен верить, что и супругу мою не облыгаешь, что и впрямь
она соблазнена католиком, как на прелюбодейство, так и на государеву измену.
Вот такая получается у нас палка о двух концах!
После сих слов князь умолк, и молчал он столь долго, что наш
герой не выдержал таки. Крепился, слово давал себе мысленно — молчать, смиренно
и покорно ждать решения своей участи, но все же не вытерпел.
— И что же скажете, ваше сиятельство? — слабо шевеля губами,
спросил Алексей неживым голосом. — Каково будет ваше решение?
— Есть одно, что, бесспорно, безоговорочно свидетельствует в
твою пользу, — холодно, как бы даже с неудовольствием оттого, что это
свидетельство существует — таки, проговорил Василий Львович.
— И это, как ни странно, именно то, что было принято
господами дознавателями за основную улику против тебя. Завещание, в коем ты
признан основным и главным наследником баснословного состояния. Уж такую
малость ты мог бы сделать, ежели бы и впрямь дядюшку прикончил, — спрятал бы
то, что изобличает твою заинтересованность.
— Вот именно! — воодушевленно возопил наш герой. — И я так
же думал: где ваша логика, господа дознаватели? А ее у них и в помине нету. Но
вы… как же вы сразу обо всем догадались, как же самое главное разглядели?
— Господа дознаватели видели тебя одним: не проспавшимся
увальнем деревенским, который сам себя загубил своей алчностью, но и двух слов
в свою защиту связать не может, — усмехнулся Василий Львович.
