Бывший приказчик, этот мстительный человек обладал
довольно-таки изощренным умом, за что его и ценил Емельян Пугачев. Да и
государыня считала Аристова одним из опаснейших пособников фальшивого
императора Петра Федоровича. Оказавшись в плену, Сергей Уланов умудрился
послать одного из своих преданных слуг (не все слепо кинулись под крыло
самозваного царя, многие сохранили верность господам!) в расположение войск генерала
Михельсона. В эту пору войска смыкали окружение, и Аристов не мог придумать,
как из него выйти. Задуман был лихой план: Уланов выводит из окружения Аристова
и самых близких ему мятежников под видом своих собственных крестьян, которых он
хочет перевести из арзамасской вотчины в нижегородскую.
Взамен Аристов должен был поклясться, что ни один волосок не
упадет более с головы ни одного дворянина, барина, помещика ни в Арзамасе, ни в
его окрестностях. Разумеется, Уланов предполагал навести бунтовщиков прямиком
на засаду, и Михельсон согласился с этим рискованным планом. Аристов вроде бы
поверил Уланову, согласился с его планом (земля уже дымилась под ногами
разбойников), однако в последнюю минуту, уже перед выходом отряда, выдвинул
условие: семья проводника должна отправиться вместе с ними. И Уланов принужден
был согласиться, потому что иначе вся тщательно задуманная операция сорвалась
бы.
Отряд выступил в поход, однако Сергей Уланов недооценил
хитрости и подозрительности Аристова. Тот выслал вперед лазутчиков, которые
очень скоро натолкнулись на передовые отряды Михельсона и поняли, что прямиком
следуют к гибели. Когда это известие донесли до Аристова, первым его
побуждением было снести голову обманщику Уланову, однако он сдержал себя… для
того, чтобы убить на его глазах жену и сына.
Потом досталось саблей и Уланову, однако он был подобран тем
же преданным слугой и только чудом выжил, хотя и не хотел жить. Кстати сказать,
отряд Аристова был все-таки настигнут правительственными войсками и разгромлен,
так что жертва Уланова все же не пропала даром. Но это мало облегчило его душу.
С тех пор он вел существование уединенное, угрюмое и, женившись на старости лет
на барышне Талызиной, сделал последнюю отчаянную попытку обрести семейное
счастье.
Не Алексею судить, удалось ли отцу стать счастливым. Едва
ли! Над ним, конечно, всю жизнь довлели чудовищные воспоминания о том, как он
сам, своими, можно сказать, руками перерезал горло любимой жене и сыну. Во имя
долга, во имя чести, во имя Отечества.
Не странно ли что второй сын его, Алексей, тоже вынужден в
чем-то повторить судьбу отца? Конечно, по сравнению с жертвой Уланова —
старшего дань младшего Уланова на алтарь Отечества — так, мелочь, нуль без
палочки, всего лишь безымянное воспоминание, но господи боже ж ты мой, как
болело, как ныло его сердце в тот миг, когда он с усилием разомкнул пересохшие
уста и. выдавил:
— Это была женщина…
Он лежал ничком, вжавшись лицом в пол, а потому не мог
видеть, как князь Каразин резко шатнулся назад, словно слова Алексеевы
обернулись полновесным кулачным ударом.
— Женщина? Какая еще женщина?! — воскликнул он изумленно. И
только головой покачал, получив едва слышный ответ:
— Этого, сударь, мне неведомо…
Март 1801 года.
Той зимой столица была весьма неприглядна… Погода, и всегда
в эту пору неприветливая, казалась особенно немилостивой. Солнце почти не
показывалось на низко нависшем сером небе. Люди с трудом заставляли себя
выходить из дому. И не только из-за погоды! Полиция усиливала меры стро — гости
до такой степени, что вся столица, чудилось, находится на осадном положении. В
девять вечера уже ставили на главных улицах заставы, через которые никого не пропускали,
только врачей и акушеров.
Это последнее узаконение вызвало судорожные улыбки на
некоторых лицах: ведь, как было известно, сам император скоро ожидает в
Михайловском дворце разрешения от бремени двух особ, с которыми он в это время
был близок. Одна из них была княгиня Гагарина, другая — камер — юнгфера, а
попросту — горничная императрицы, госпожа Юрьева. Все это было бы смешно, когда
бы не было так грустно! Общее настроение было такое: “Сам бог нас оставил!”
Не удивительно ли, что все, куда ни кинь, причину этого
явления видели только в одном человеке. Русский царь плох, поэтому “сам бог нас
оставил”! Необходимость решительного шага витала в воздухе, об этом говорили
даже извозчики, даже в питейных заведениях то шептались, то болтали о скорых
переменах.
Что доходило из этих слухов до Павла? Чему он верил, чему не
считал нужным верить? Его наружным спокойствием нельзя было утешаться. Но
сыновние чувства… Петр Алексеевич Пален, человек на редкость холодного
темперамента, расчетливый, умный, обаятельный, хитрый, мудрый, вероломный и в
то же время умеющий быть беззаветно преданным неким понятным только ему
идеалам, он понимал, или ему казалось, что он понимает, те причины, которые
внешне заставляли Александра колебаться и отмалчиваться в ответ на все
сделанные ему намеки.
Однако он не собирался оставлять великого князя в покое и
ждал только удобного случая, чтобы им воспользоваться. Случай все не шел… Тогда
Пален решил рискнуть так, как умел это делать только он один — он, кого сами же
кур-ляндцы называли pfiffig — хитрый, лукавый.
Конечно, pfiffig, конечно… только во имя чего? Пален ничего
не потерял при Павле, карьера его была стремительна, он сосредоточил в своих
руках высшие посты в государстве, власть его была почти неограниченна. Пален
был тем редким типом царедворца, который служил не императору, а империи, не
царю, а царству, не государю, а государству. Он служил великой, могучей,
непобедимой, православной Российской империи.
Ее международному престижу, ее прошлому и будущему! А
человек, руководивший этой империей, делал все, чтобы уничтожить идеалы Палена,
вдребезги разбить их. Вот почему Петр Алексеевич был готов не только к
перевороту, но и к цареубийству. Вот почему не боялся рискованных шагов. “Бог
надоумил меня”, — скажет он потом. Да, возможно, он был единственным человеком,
которого в ту пору бог воистину не оставил!
…Это произошло 9 марта. Придя, по обыкновению, к императору
рано утром, в семь часов, Петр Алексеевич застал Павла очень озабоченным и не
просто серьезным, но даже мрачным. Император стоял под дверью и, едва министр
вошел, захлопнул за ним дверь и последовал к столу за его спиной. Пален
насторожился, однако оставался внешне спокоен. Тем временем Павел забежал
вперед и несколько мгновений разглядывал своего министра с новым,
подозрительным, изучающим выражением. Потом выпалил:
— Вы были в Петербурге в 1762 году? — Да, государь, — кивнул
Пален, начиная понимать, куда ветер дует, и придавая лицу своему выражение
истинного pfiffiga: самое что ни на есть непонимающее. — Но что вы хотите этим
сказать, ваше величество?
