— Чему быть, того не миновать! — твердой поступью направился
в покои княгини Гагариной.
В этот вечер Павел не уходил от своей любовницы долее
обыкновенного. Он даже написал у нее несколько писем, в том числе — все еще
болевшему графу Ливену, военному министру. Анна Гагарина наконец-то добилась от
императора серьезного подарка: он решился заменить Ливена мужем фаворитки,
молодым человеком, не имевшим ни образования вoeнного, ни опыта, представлявшим
собой полное ничтожество. Однако он кропал чувствительные, хотя и
маловразумительные стишки и был чрезвычайно снисходителен к милым шалостям
супруги и императора. Еще один Амфитрион! Ливену Павел объявил о своем решении
в таких выражениях:
“Ваше нездоровье продолжается слишком долго, и так как дела
ваши не могут прийти в порядок от ваших мушек, то вы должны передать портфель
военного министра князю Гагарину”.
Ливен болел немногим больше месяца, но о справедливости
Павел имел очень отдаленное представление.
Затем государь отправился в свою комнату, запер покрепче
дверь, ведущую в покои императрицы (чтобы законная жена, боже упаси, не вошла к
нему среди ночи!), и улегся постель.
* * *
В это время у екатерининского вельможи, графа Апраксина,
который жил в своем доме на Царицыном лугу, собрались на ужин родственники —
как это и водилось всегда. Среди них был один из внуков старого графа,
камер-юнкер тогдашнего двора, молодой повеса. Чуть ли не до полуночи он
безотвязно просил у деда подать шампанского. Старик, питая отвращение к сему
игривому напитку (“От него-де, у почтенного человека ноги пухнут да живот
пучит, да еще дурак дураком становишься!”), долго не хотел исполнить просьбы,
но в конце концов согласился. — шампанское принесли, разлили в бокалы,
камер-юнкер вскочил, готовый провозгласить тост. Все смотрели на него со
вниманием.
— Поздравляю вас с новым императором! — закричал он
счастливо выпил бокал до дна, шарахну его затем об пол.
Никто его не поддержал, напротив — раздался общий
перепуганный вопль, гости выскочили из-за стола и разбежались кто куда по
внутренним комнатам. Повеса остался один, вволю пил шампанское за что хотел,
дожидался возвращения гостей, но наконец один уехал домой.
Спустя несколько часов его предсказание вполне оправдалось.
Май 1801 года.
А случилось вот что. Алексей метался между стоящими
поблизости дамами, отчаянно пытаясь уловить знакомый аромат, но больше не
чувствовал его. Самые разнообразные запахи помады, пудры, духов, притираний
били в нос, раздражали обоняние, но это было все не то, не то. Он вдруг
показался сам себе кем-то вроде еще толком не натасканного борзого щенка,
самозабвенно гнавшего дичь по тропе и вдруг оказавшегося на лесной поляне.
Ошалев от множества запахов, он кружит, кружит, не в силах снова взять след, и
чем дальше, тем отчетливее понимает, что потерял его.
Или заветный аромат примерещился ему? Или неутихающая тоска
сыграла плохую шутку?
Он вскинул голову, огляделся — и сильно вздрогнул, потому
что прямо над его головой вдруг послышался гулкий удар, а потом мелодичный
перезвон часов, которые приуготовлялись бить полночь.
Роскошный мушкетер в потрясающих кружевах на воротнике и
манжетах, которые стоили, даже на неопытный взгляд Алексея, целое состояние, с
поклоном снял широкополую шляпу с такими же ошеломляюще дорогими перьями,
отбросил ее в сторону — и сорвал с лица маску, Алексей еще раньше обратил
внимание на этого мушкетера, который вел себя с обезоруживающей, утонченной
вежливостью, которую французы называют совершенна очаровательным словом —
courtoisie.
Раздались дружные аплодисменты, возбужденные восклицания
дам, потому что перед собравшимися оказался не кто иной, как хозяин дома — сам
светлейший князь Платон Александрович Зубов. И даже Алексей, как ни был сейчас
взвинчен и озабочен, не мог не удивиться его утонченной, редкостной, может
быть, лишь чуточку изнеженной красоте.
— Время снимать маски, господа! — провозгласил Зубов, с
ласковой и слегка грустной улыбкой оглядывая гостей: ведь ему в последний раз
предстояло увидеть их лица: и дорогие, близкие ему, и чужие, неприятные, — в
самый последний раз…
Что за шум поднялся тут, что за суматоха! Всяк норовил
первым делом сорвать маску с соседа (пуще всего — с соседки!), а свое лицо
уберечь. В этом-то и состояла прелесть игры: сорвать как можно больше масок,
самому оставаясь таинственным незнакомцем или незнакомкой как можно дольше.
Сколько помятых кружев, испорченных причесок, слетевших и
растоптанных в толчее шляп, венков, сколько оборванных лент! Но никто не
обижался.
Алексею досталось расстаться с маскировкою одному из первых:
он стал легкой добычей для чьих-то проворных, шаловливых рук. Впрочем, он был
настолько озабочен высматриванием загадочной дамы, что и не заметил, как с него
сдернули маску, а заодно и дурацкий паричок. Теперь наш герой имел вид
всклокоченный, взлохмаченный и, надобно сказатъ, ошалелый, однако о себе не
думал, а продолжал подниматься на цыпочки, вытягивать шею и шарить глазами по
сторонам. Сколько прелестных, разгоряченных, смеющихся лиц мелькало вокруг,
однако он лишь скользил по ним взглядом, мимолетно отмечая про себя: еще одна
маска сорвана, а ее все нет, нет, нет! И вдруг…
Вдруг он увидел, как дрезденская пастушка в бледно-голубых
шелковых юбках с подборами по бокам, и впрямь напоминающая изяществом
фарфоровую фигурку, ловко уклонилась от мавра, которому удалось сорвать с нее
только прелестную, украшенную голубыми же розами шляпку из флорентийской
соломки, и метнулась в боковой коридор, старательно заслоняя руками все еще
спрятанное под маской лицо.
Разгоряченный неудачей мавр метнулся было следом, однако
мушкетер, словно невзначай, заступил ему путь, с приятной улыбкой положив руку
на эфес своей шпаги. Мавр пометался туда-сюда, но наконец узнал хозяина дома —
и попятился с испуганным поклоном, сразу утратив сообщенную дорогим костюмом
важность и яркость и превратившись, в какого-то дешевого петиметра
[46]. Зубов
отвесил ему ответный поклон, чрезмерно глубокий и почтительный, а потому
отдающий откровенной издевкою, — и, убедившись, что никто не заметил бегства
дрезденской куколки, отступил к другим гостям.
