Несколько дней спустя после восшествия на престол император
Александр произвел во фрейлины княжну Варвару Волконскую, ставшую затем и
первой фрейлиной. По обычаю, она получила шифр
[50] его супруги, и одновременно
новый шифр получили все фрейлины, числившиеся при императрице Елизавете. Когда
Мария Федоровна узнала об этом обстоятельстве, столь обыкновенном в подобных
случаях, она истерически потребовала от сына, чтобы с этого времени статс-дамы
и фрейлины получали шифры с вензелями обеих императриц.
Это было вещью неслыханной и даже смешной с точки зрения
мирового придворного этикета, однако в то время мать всего могла, добиться от
своего сына, и она дала себе слово не упустить случая. Стоило Марии Федоровне
воскликнуть трагическим голосом: “Саша! Скажи мне: ты виновен?!” — разумея, в
гибели своего отца, — как император становился мягким воском в ее руках. В одну
из таких минут она и добилась от него удаления из Петербурга и вообще с
политической арены графа фон дер Палена…
Едва закончились первые шесть недель траура, как Мария
Федоровна снова стала присутствовать на всех приемах. Обыкновенно жила она в
Павловске и казалась вполне довольной своими новыми обстоятельствами.
Конечно, она была великая лицемерка. Александр просто
ребенок перед ней! Мария Федоровна до истерики желала царствовать — но
прилагала все силы, чтобы устранить людей, которые положили конец прежнему
царствованию. Дело было, конечно, в том, что акт отречения изначально составили
на имя Александра, а не на ее имя.
Только Александра хотели видеть императором — именно этого
вдовствующая императрица не могла простить заговорщикам, а вовсе не смерти
измучившего ее супруга! Поэтому она изо всех сил старалась настроить сына на
жестокость и несправедливость по отношению к людям, изменившим государственный
строй России.
В этих несправедливостях была повинна прежде всего Мария
Федоровна — а уж потом его совесть, которая всегда оставалась неспокойной.
Единственное, что утешало Александра, — это данная Паленом клятва, что то,
неосторожное письмо, было сожжено немедленно. Петр Алексеевич дал эту клятву,
поддавшись минутной жалости к испуганному мальчику, в которого мгновенно
превратился новый русский император. И как же он потом жалел, что уступил
первому побуждению! Дело было даже не только в его собственной сломанной
судьбе. В глубине души Пален был согласен со сдержанными и на редкость
разумными словами Платона Зубова, высказанными им на другой день после
переворота, когда какой-то человек завистливо сказал, что вот-де князь теперь
на гребне успеха, его можно поздравить, благодарность императора, конечно, не
заставит себя долго ждать…
— Не в этом дело, — сказал тогда Платон Александрович. —
Теперь главное, чтобы никого из нас в благодарность не наказали.
Честно говоря, в возможность такого наказания никто не верил
и верить не хотел! Угнетенное настроение постепенно — а кое-где и резко! —
сменялось всеобщим весельем. О смерти императора уже начали ходить анекдоты.
Говорили, к примеру, что он просил у своих убийц отсрочки, чтобы
собственноручно составить регламент своих похорон. Даже и сами эти похороны не
обошлись без комического элемента! Как ни странно, привнес его не кто иной, как
тот самый Евгений Вюртембергский, чье появление и намерения Павла сделать его
своим наследником ускорили сам переворот.
Церемония погребения императора Павла проходила, конечно,
очень пышно. Длинный поезд двигался весьма дальними окольными путями из
Михайловского дворца, через Васильевский остров к крепостной церкви, новому
месту погребения царей. Траурная шляпа принца Евгения своими длинными, низко
спускавшимися полями заслоняла ему обзор, а плащ, путавшийся в ногах, мешал
идти той размеренной поступью, которой принято ходить на похоронах. Несколько
раз неуклюжий, приземистый мальчик обгонял шествие царской фамилии, а потом
споткнулся и свалился с ног у самого катафалка.
Несмотря на трагический характер торжества, окружающие не
могли удержаться от смеха, тем более что принц Вюртембергский, кое-как
поднявшись, снова повалился через несколько шагов. Кончилось все тем, что
великий князь Константин взял его под руку и потащил за собой, повторяя:
— Держись за меня крепко, чтобы опять тебе не попасть в
беду!
Александр же глядел на принца хоть и любезно, но холодно,
словно никак не мог простить, что из-за этого толстого мальчишки претерпел
столько неприятностей и сделал столько неосторожных шагов. Может быть, он
вспоминал в эти минуты строки из “Фауста” своего любимого Гёте: “Du glaubst zu
schieben, und du wirst geschoben!” [51]
Май 1801 года.
— О-о! — раздельно, тихо, потрясенно сказал князь Каразин. —
Вот это карта вышла! У него что же, апоплексический удар случился, у нашего
генерала?
— Да бес его знает, что у него случилось! — рассеянно
отмахнулся Зубов, а Бесиков заметно содрогнулся при упоминании имени своего
ближайшего родственника. — Валялся на полу, имея вид человека, только что
удушенного: глаза вытаращены, язык вывален, рот оскален, на губах белая пена.
Жуткая картина, скажу я вам!
Он передернулся, Бесиков и Варламов передернулись тоже, а за
ними и Алексей с Каразиным, и дрезденская пастушка, притихшая было на своем
диванчике.
— Может быть, удар, может быть, вином подавился — на столе
стоял бокал, в коем еще оставался осадок. Меня, если честно, самого чуть удар
не хватил, я ведь намеревался поговорить с генералом, в последний раз воззвать
к его лучшим чувствам, умолить не отдавать письмо великого князя отцу Губеру.
Конечно, не скрою, у меня был при себе пистолет, я намеревался вразумить
Талызина хотя бы и страхом смерти, однако оружие мне в ход пустить не пришлось.
Меня опередил Рок!
Бог ты мой, а ведь Алексей в последнее время числил это
загадочное существо мужского рода в своих союзниках! Похоже, он крепко
ошибался. Не только Судьба, но и Рок с самого начала играли против него!
— А, так и до вас дошли вести о том, что иезуиты к сему
заветному письму тянутся? — подал голос князь Каразин.
