— Может, и не зря, — вяло пробормотал Алексей. — Полно
мямлить! — Голос Каразина построжал. — Очнись! Ты умишком-то своим, сердчишком
понимаешь ли, что мы с тобой сегодня для России содеяли? Может быть, страну
спасли. Ты вот о чем думай, а не об этом вон. — Князь небрежно махнул в тихую
темную даль, куда канула карета Ольги Александровны, — О державе думай! О том,
что никто и никогда не узнает о подвиге твоем. Никто и никогда. Крестов не
навесят и медалей не дадут. Дело сие не из тех, коими даже и перед потомками
хвалятся. Вот ты, вот я — только мы оба об этом будем знать. А умрем — доблесть
наша канет в Лету. Понимаешь? Вот она, высшая доблесть — совершить подвиг и не
требовать за него награды. Ну, сейчас ты слишком молод еще, а погодя поймешь.
Поймешь! Это я тебе обещаю.
* * *
Алексей верил Каразину. Но он и вправду был слишком молод, а
потому на сердце все еще лежала гнетущая тяжесть. Сердце ведь теряет бодрость,
когда из него приходится вырвать оживляющее его чувство, каким бы мучительным,
отравляющим оно ни казалось. Лишь самолюбие и тщеславие, властные страсти,
могут убить наши оскорбленные чувства. Значит, надо воспитать в себе самолюбие
и тщеславие… Он сможет, наверное, сможет, думал Алексей, но не сейчас. Еще не
сейчас!
Стиснул бархатную полумаску, лежавшую в кармане, черпая в
этом движении странное утешение, смешанное с болью. Вот все, что осталось ему.
Ничего не осталось…
Кто знает, легче или, тяжелее было бы ему, сумей он каким-то
невероятным образом подслушать слова, которыми обменялись на прощанье брат и
сестра Зубовы, когда за Каразиным и Алексеем уже захлопнулась дверь и стихли их
шаги.
Знаком удалив послушных Бесикова и Варламова, Платон
Александрович осторожно подошел к сестре и взял ее похолодевшую, безжизненно
повисшую руку:
— Tu n`as pas raison
[52] .
— Что? — слабо улыбнулась Ольга. — Ты о чем?
— Ну, о чем… Сама знаешь. Может, стоило ему сказать?
— Бог с тобой! — Она почти ужаснулась: — Как сказать такое?
Я ему и так столько зла причинила, зачем еще и этим его душу омрачить? Надеюсь,
он не узнает ни от кого, никогда! Даже если б я и сказала, он бы не поверил
мне. Ведь он мальчик еще, а я…
Увидела, как судорога свела красивое лицо брата, и поняла,
что невзначай уязвила его и без того вечно уязвленное самолюбие.
— Милый ты мой, да не примеряй на себя всякую одежку.
Государыня для тебя была одна на земле, и ты для нее один свет в окошке был. А
я… у меня жизнь другая! Знаю: не люблю я этого мальчика, не нужен он мне. Так
просто… закружил меня вихрь, да и дальше полетел, нахлынула волна, да и сошла.
У него своя судьба, у меня — своя. Встретились — и пошли дальше в разные
стороны!
Она умолкла, опустив глаза, и такое лицо было у нее в этот
миг, что князь Платон не выдержал и обнял ее, крепко прижав к себе.
— Ты кого убеждаешь-то, Оленька? Меня или себя?
Ольга Александровна тихонько всхлипнула ему в плечо: —А бог
его знает, Платоша.
— Вспомнилось вдруг, — проронил он с такой же печалью, какая
звучала в ее голосе, — поссорились мы как-то с незабвенной государыней
Екатериной Алексеевной из-за сущего пустяка, а мне лестно было, что такая
женщина из-за меня, мальчишки, сердце себе крушит, и нипочем не желал я идти на
мировую.
И случайно подслушал, как она сказала какой-то из своих дам:
“Ну не чудно ли, что любовь до такой степени ставит все с ног на голову? Ты
можешь быть лучшей на поприще жизни, властительницей умов, повелительницей чужих
судеб, мнить себя всемогущей — и при этом ощущать себя полным ничтожеством
оттого, что не в силах прельстить некое юное существо, которое просто, глупо и
убого по сравнению с тобой… но одной тебе известно, чего бы ты ни отдала за
один только взгляд его, исполненный любви! Горше всего сознание собственного
бессилия: и прочь не уйти, и не добиться своего…” Так, да, сестра? Так,
Оленька?
Ольга Александровна еще мгновение стояла понуро, но когда
отстранилась, глаза ее были сухи и студены.
— Mon pauvre frere est toujours tres sensyble
[53]! Ну, мне
наконец пора. Судно в порту ждать не станет. Прощай, дорогой мой.
— И ты прощай.
Они опять обнялись и троекратно расцеловались.
— Береги себя.
— И ты себя береги.
— Que la volonte de Die soil faite!
[54]
Ольга Александровна вышла на крыльцо. Петербургская ночь —
светлая, чистая, лунная, преддверие наступающих белых июньских ночей —
опустилась на спящую столицу. Ольга Александровна вдохнула сырой, особенный
воздух этого странного города и пошла к карете.
Впереди по белой от лунного света дороге медленно брели две
мужские фигуры. Ольга Александровна мгновение смотрела на одну из них — повыше
и потоньше, чуть прихрамывающую, — потом пожала плечами и, опираясь на руку
лакея, взошла в карету. Устроилась поудобнее:
— Гони!
Откинулась на спинку диванчика, глядя прямо вперед, хотя так
и тянуло отдернуть шторку на плотно завешенном окне.
Кончено — так кончено. Возврата нет. Каждый должен
покориться своей судьбе! Как это говорили мудрые, погибшие от собственной
мудрости древние римляне? “Покорного судьбы влекут, строптивого — волокут!”
Истинно так.
Эпилог
Платон Зубов попытался поздней женитьбой на миловидной
польке утешиться и найти утраченное душевное равновесие, затем он предпринял
обещанное заграничное путешествие и скончался в безвестности.
Николай Зубов умер спустя семь месяцев после
государственного переворота, Валерьян — через два года. Поговаривали, что
кончина их не обошлась без яда, но зато достоверно известно, что она обошлась
без участия Василия Львовича Каразина.
Татаринов был удален нижним чином в какой-то кавалерийский
полк, а затем вовсе разжалован и поселился из милости у какого-то старинного
друга. О времени кончины его ничего не ведомо. Остальные участники переворота,
бывшие в чинах невысоких, постепенно были сосланы на Кавказ и в разное время
там погибли.
