Чтобы избавиться от сомнения хотя бы на время, Ясмин стала вспоминать о своих первых днях в тюрьме, когда она находилась под следствием: о пребывании в медицинском блоке, где ее наблюдали на предмет перерастания замкнутости в психическое расстройство; об унизительном первом досмотре с полным раздеванием («Давайте-ка пошуруем во всех ваших дырках, мисс») и о всех последующих досмотрах; о бессмысленном и бесконечном склеивании конвертов, называемым в тюрьме «реабилитацией»; о гневе таком глубоком и таком сильном, что он, казалось, разъедал ее кости. Ясмин вспоминала и о Кате, которая была там уже в те первые дни во время следствия и суда. Катя пристально следила за Ясмин, но никогда не пыталась с ней заговорить, пока Ясмин сама не потребовала объяснить, чего ей надо. В тот момент они находились в столовой, где Катя, как обычно, сидела за столом одна, детоубийца, худшая разновидность убийц — не раскаявшаяся.
— Не связывайся с немкой, — сказали Ясмин. — Эта сучка только и ждет, на кого бы наброситься.
Но Ясмин все равно подошла к ней. Она села рядом с немкой, шлепнула на стол поднос с едой и спросила:
— Чего тебе от меня надо, сука? Ты следишь за мной с первого же дня, как будто я твой обед на завтра, и меня уже тошнит от этого. Понятно тебе?
Она пыталась казаться крутой. Она и без чужих подсказок знала, что ключом к выживанию за решеткой и под замком является лишь один стиль поведения: никогда не показывать свою слабость.
— Приспособиться можно по-разному, — сказала ей в ответ Катя. — Но ты не справишься, если не покоришься.
— Кому? — фыркнула Ясмин. — Этим мерзавцам? — Она резко отставила чашку, расплескав чай и замочив бумажные сам фетки мутно-коричневой жидкостью. — Это не мое место. Я защищала свою жизнь.
— Именно это ты и делаешь, покоряясь. Ты защищаешь свою жизнь, только не жизнь за решеткой, а жизнь, которая наступит потом.
— Что это будет за жизнь? Когда я выйду отсюда, мой малыш уже забудет меня. Ты знаешь, что это такое?
Катя знала, хотя никогда не рассказывала о ребенке, от которого отказалась в день его рождения. Самым удивительным в Кате было то, что она за свою жизнь познала почти все: от потери свободы до потери ребенка, от доверия людям, которым доверять нельзя, до осознания, что полагаться можно только на саму себя. Первые пробные камни их взаимоотношений были положены на фундамент Катиных знаний. И за то время, что они провели вместе, Катя Вольф, просидевшая в тюрьме десять лет до появления там Ясмин, и Ясмин Эдвардс разработали план совместной жизни, которая начнется после освобождения.
Ни для одной из них месть не была частью плана. Даже само это слово ни разу не слетало с их губ. Но теперь Ясмин спросила себя, что имела в виду Катя, когда много лет назад сказала: «Мне должны». В тюрьме она никогда не объясняла, что кроется за этими словами, не рассказывала, в чем состоит долг и кто будет расплачиваться.
Ясмин не находила в себе сил, чтобы спросить у подруги, где та была прошлой ночью, когда покинула дом на Галвестон-роуд в компании своего адвоката Харриет Льюис. Сомнения Ясмин сдерживались мыслью о той Кате, которая давала ей советы, которая выслушивала ее и любила на протяжении всего срока заключения.
И все-таки… все-таки Ясмин никак не могла изгнать из головы тот миг, когда прошлой ночью Катя замерла, ложась в кровать. Ясмин не могла не гадать, что скрывалось за этой настороженной неподвижностью. Поэтому она заметила как бы невзначай:
— Я не знала, что у Харриет Льюис есть партнер.
Катя повернулась к ней от окна с задернутыми занавесками, из-под которых только-только начал пробиваться набирающий силу дневной свет.
— Забавно, — ответила она, — но я тоже этого не знала, Яс.
— Так ты думаешь, что она поможет тебе? Поможет решить те вопросы, о которых ты говорила?
— Да. Да, я надеюсь, что у нее получится. И это будет замечательно — положить конец всем проблемам.
Катя замолчала, но не ушла, ожидая следующих вопросов, которые Ясмин Эдвардс так и не решилась задать.
Поскольку Ясмин тоже молчала, в конце концов Катя кивнула, будто она сама задала себе вопрос и получила удовлетворительный ответ.
— Все идет нормально, — сказала она. — Сегодня вечером после работы я сразу приду домой.
Глава 16
Барбара Хейверс узнала о состоянии Уэбберли в семь часов сорок пять минут, когда ей позвонила секретарша суперинтенданта. В этот момент Барбара вытиралась после утреннего душа, проснуться без которого не могла. Следуя инструкциям инспектора Линли, временно исполняющего обязанности суперинтенданта, Доротея Харриман обзванивала всех детективов, находившихся под командованием Уэбберли. Времени поболтать у нее не было, поэтому она сообщила только основные детали происшествия: Уэбберли лежит в больнице «Чаринг-Кросс», его состояние критическое, он в коме, его сбила машина вчера поздно вечером, когда он выгуливал собаку.
— Черт возьми, Ди! — воскликнула Барбара. — Сбила машина? Как? Где? Он будет… Что говорят врачи?
Голос Харриман напрягся, и это поведаю Барбаре о том, сколько усилий прикладывает секретарь Уэбберли, чтобы вести себя профессионально, невзирая на переживания о человеке, с которым она проработала больше десяти лет.
— Это все, что я знаю, констебль. Дело ведет полиция Хаммерсмита.
Барбара спросила:
— Ди, да что, черт возьми, произошло?
— Наезд и побег с места происшествия.
У Барбары закружилась голова. В то же время она почувствовала, что рука, держащая телефонную трубку, онемела и словно перестала быть частью ее тела. В этом полумертвом состоянии Барбара закончила разговор и оделась, обращая на подбор одежды еще меньше внимания, чем обычно. (Только в середине дня, зайдя в женский туалет, она случайно увидит себя в зеркале и обнаружит, что надела розовые носки, зеленые спортивные штаны с отвислыми коленями и выцветшую сиреневую футболку, на которой еще можно разобрать выполненную готическим шрифтом надпись: «Истина не где-то там, она здесь».) Потом она сунула в тостер кусок хлеба и, пока он поджаривался, высушила феном волосы и растерла по щекам два мазка ярко-розовой помады. С тостом в руке она собрала сумку, схватила ключи от машины и выскочила из дома на просыпающуюся улицу… без пальто, без шарфа и без малейшей идеи, куда, собственно, держать путь.
В шести шагах от крыльца, вдохнув холодный утренний воздух, Барбара пришла в себя. Она сказала себе: «Подожди-ка, Барб» — и побежала обратно в свое жилище, где заставила себя сесть за столик, служивший ей для еды, глажения, работы и нехитрых кулинарных трудов. Там она закурила и велела себе успокоиться, а иначе от нее не будет никакого толку. Если беда с Уэбберли и убийство Юджинии Дэвис как-то связаны, то она не принесет много пользы в расследовании, бегая по кругу, как заводная мышь.
А между этими двумя событиями связь есть. Барбара готова была поспорить на свою карьеру.
