— Ну мам, — бормотал он, чувствуя, как отчаяние поднимается откуда-то изнутри и сводит ему челюсти.
— Все отлично, парень, — продолжала она поддразнивать его. — Ты уж там расстарайся, стащи для нас собачку, пусть охраняет наше барахло, ладно? А что, дети, здорово я придумала? Чтобы Джимми украл там для нас собаку?
— Мам, да не еду я ни на какую охоту, — вспыхивал он.
И тогда они начинали смеяться. Они смеялись и смеялись, а ему хотелось измочалить их всех за никчемность и пустоту.
Мать была хуже всех, потому что тон задавала именно она. Она могла бы быть умной. Могла бы быть энергичной. Она могла бы сделать что-нибудь разумное в своей жизни. Но вместо этого она в пятнадцать лет завела ребенка — собственно Джимми — и с тех пор раз и навсегда усвоила одно: пока она рожает, ей будут платить. Эти деньги назывались детским пособием. Джимми Пичес называл их «цепями государства».
Еще в детстве, не совсем умея объяснить собственные желания, он уже знал, к чему стремится: к уничтожению своего прошлого. Поэтому с малых лет, как только его стали воспринимать как потенциального работника, он хватался за любой заработок: мыл окна, натирал полы, пылесосил ковры, выгуливал собак, мыл машины, сидел с маленькими детьми. Ему неважно было, что делать. Он был готов делать все, за что обещали заплатить. Конечно, деньги не купят ему лучшей крови, но только они могут унести его за много миль от той крови, что грозила утопить его.
А потом случилась та смерть в детской кроватке, тот ужасный момент, когда он вошел в комнату малышки, потому что ей давно уже было пора просыпаться после дневного сна. И увидел не девочку, а пластиковую куклу с рукой, поднятой ко рту, как будто она — силы небесные! — пыталась помочь себе дышать. Ее крошечные ногти были синими, синими, невыносимо синими, и он сразу понял, что ее не вернуть. Боже, а он был совсем рядом, в гостиной! Всего-то в нескольких метрах! Смотрел футбол по телику. Смотрел, а про себя думал: какой удачный день, мерзавка дрыхнет без задних ног, не придется нянчиться с ней во время матча. Он подумал так — мерзавка, — но не имел этого в виду и вслух никогда бы так не назвал ее, наоборот, он даже улыбался, когда встречал ее в местном супермаркете на руках у матери или в коляске. В таких случаях он не думал про нее «мерзавка». Нет, он махал рукой и говорил: «Смотрите-ка, малышка Шерри с мамой. Привет, Чаби-чопс!» Вот как он ее звал, а совсем не мерзавкой. Таким вот смешным бессмысленным именем — Чаби-чопс.
И вот она мертва, и дом наполнился полицией. Вопросы и ответы и — слезы, слезы, слезы. Каким же он был чудовищем, если сидел и болел за «Арсенал», пока за стенкой умирал младенец? Он и по сей день помнит счет того матча.
Разумеется, люди начали шептаться. Поползли слухи. От этого его стремление навсегда уехать из Тауэр-Хамлетса только усилилось, и он решил, что достиг этой цели, когда поселился в вечном раю — в кирпичном доме на Кенсингтон-сквер, величественном, фешенебельном здании с белым медальоном на фронтоне, где была указана дата постройки — тысяча восемьсот семьдесят девятый год. И семья в нем жила подходящая, к пущему восторгу Пичеса: герой войны, вундеркинд-скрипач, гувернантка — подумать только! — у сына, иностранка-няня у дочери… Ничто здесь не напоминало ни Тауэр-Хамлетс, откуда он вышел, ни каморку в Хаммерсмите, где он ютился, пока все средства уходили на обучение умению вести себя в обществе. Да, ему пришлось выучить все, начиная с того, как произносить haricots verts
[29]
и что это значит, до навыков пользования столовыми приборами, а не пальцами, когда нужно переместить еду на тарелке. И к тому времени, когда его жилищем стал дом в Кенсингтоне, никто бы не догадался о его происхождении, а уж тем более Катя, несведущая в тонкостях английского языка.
А потом она забеременела и переносила беременность очень тяжело в отличие от его матери, для которой выращивание ребенка в животе означало не более чем необходимость несколько месяцев походить в одежде большего размера. Для Кати же мучением была каждая минута, отчего невозможно было долго скрывать ее состояние. С этой беременности все и пошло, закрутилось в едином водовороте, включая его прошлое, которое грозило просочиться сквозь прохудившиеся трубы их жизни в Кенсингтоне, грозило вырваться наружу, как сточные воды, чем оно, по сути, и являлось.
Но и тогда он думал, что сможет убежать. Джеймс Пичфорд, чье прошлое нависло над ним подобно дамоклову мечу, готовое вырваться на страницы бульварной прессы под заголовками вроде: «Мрачная история повторяется», боялся снова превратиться в Джимми Пичеса, глотающего окончания, в Джимми Пичеса — вечный объект насмешек за то, что он пытается стать лучше. Поэтому он снова изменился, отлил себя в новую форму Дж. В. Пичли, первоклассного инвестора и финансового чародея. И все равно ему приходилось бежать, бежать, бежать.
И вот круг замкнулся: он вернулся в Тауэр-Хамлетс, но вернулся другим человеком. Он теперь знает о себе главное: чтобы убежать от кошмара своей жизни, он готов на все — убить себя, снова измениться, уехать навсегда, бросить не только многолюдный Лондон, но и все, что Лондон — и Англия — представляет собой.
Пичли остановил «бокстер» рядом с высотным домом, в котором ему пришлось провести детские годы. Оглядевшись, он увидел, что здесь мало что изменилось. Все было как раньше, и даже несколько местных скинхедов — трое в данный момент, — как и тогда, курили у входа в близлежащий магазинчик и многозначительно разглядывали вновь прибывшего и его машину.
— Десятку хотите заработать? — крикнул он им.
Один из парней сплюнул на тротуар комок желтоватой мокроты.
— По десятке на каждого? — уточнил он лениво.
— Ладно.
— Че надо-то?
— Присмотрите за моим автомобилем. Чтобы никто к нему не прикасался. Договорились?
Они пожали плечами. Пичли истолковал это как согласие. Он кивнул им со словами:
— Десять сейчас, двадцать после.
— Гони уже, — промычал их вожак и заковылял к Пичли за деньгами.
Передавая детине десятифунтовую банкноту, Пичли подумал, что парень вполне может оказаться его младшим братом Полом. Уже двадцать лет он не видел малыша Поли. Какая ирония! Возможно, это его родной брат вымогает у него деньги, и ни один из них не узнает друг друга. С тем же успехом это мог быть и кто-то другой из его братьев. Он ведь даже не знает, сколько их у него: после его бегства мать могла родить еще детей.
Через арку Пичли вошел во двор дома. Там тоже было все, как прежде: пятно вытоптанного газона, «классики», криво начерченные мелом на потрескавшемся асфальте, сдутый футбольный мяч с ножевой раной в боку, две тележки из супермаркета, перевернутые и лишившиеся колес. Три девчушки учились кататься на скейтборде, но у них ничего не получалось, потому что бетонные дорожки находились не в лучшем состоянии, чем асфальт. Доска проезжала два-три ярда, после чего девочкам приходилось спрыгивать на землю и переносить доску через развороченный бетон. Впечатление было такое, что во дворе недавно проводились боевые учения.
