Пичли приблизился к нужному подъезду и обнаружил, что лифт не работает. Об этом извещала табличка на старых хромированных дверях, висевшая уже достаточно давно, судя по покрывавшим ее граффити.
Пришлось подниматься пешком на седьмой этаж. Матери нравилось «жить на верхотуре», как она выражалась. Это давало ей большой обзор, что было важно, поскольку она никогда ничего не делала, только сидела, полулежала, курила, ела, пила и смотрела телевизор в продавленном кресле, которое стояло у окна столько, сколько Пичли себя помнил.
Уже на третьем этаже ему пришлось сделать передышку, постоять на площадке, глубоко вдыхая провонявший мочой воздух. На шестом этаже он снова остановился и отдышался. Добравшись до седьмого этажа, Пичли весь взмок.
Вытирая пот с шеи, он сделал несколько шагов к двери в квартиру. Мать наверняка была дома. Больше ей негде быть. Джен Пичес сдвинет с места свой зад, только если здание будет охвачено огнем. И даже тогда она будет недовольна, что придется пропустить телепередачу.
Пичли стукнул по двери костяшками пальцев. Изнутри доносились голоса, специфические телеголоса, характерные для данного времени суток: обычно по утрам мать смотрела ток-шоу, днем — снукер (бог знает почему) и потом до поздней ночи — мыльные оперы.
Не получив ответа, он громче забарабанил в дверь и крикнул:
— Мам?
Теряя терпение, он нажал на ручку замка, и оказалось, что Дверь не заперта. Он приоткрыл ее и еще раз позвал:
— Мама?
— Ну, кто там еще? — отозвалась она. — Это ты, Ноли? Хочешь сказать, что уже сходил на биржу труда? Что-то раненько ты вернулся. Кого ты хочешь надуть? Я не вчера родилась.
Она откашлялась хриплым, надсадным кашлем курильщика с сорокалетним стажем. Пичли толкнул дверь и вошел в дом. Последний раз он видел мать двадцать пять лет назад.
— Ого, — сказала она.
Как он и ожидал, она сидела у окна, но эта была не та женщина, которую он помнил с детства. Двадцать пять лет почти полной неподвижности превратили его мать в огромную тушу, одетую в трикотажные штаны и кофту размером с парашют. Столкнись они на улице, он бы ее не узнал. Он не узнал бы ее и теперь, если бы она первая его не узнала.
— Джим! Каким ветром тебя сюда занесло?
— Привет, мам, — сказал он и осмотрелся.
В квартире ничего не переменилось. У стены стоял все тот же синий диван-уголок, по обеим его сторонам торчали все те же лампы с покосившимися абажурами, на стенах висели все те же фотографии: маленькие Пичесы, восседающие на коленях каждый у своего отца. Джен таким образом запечатлевала те редкие моменты, когда ей удавалось заставить кого-нибудь из своих мужчин вести себя как подобает отцу. Один лишь взгляд на эту галерею вернул Пичли в прошлое. Он как будто снова присутствовал при еженедельном семейном ритуале, когда мать выстраивала всех детей и показывала на каждый снимок по очереди: «Вот это твой папа, Джим. Его звали Трев. Только я всегда называла его красавчиком. Бонни, а это твой папочка, Дерек. Посмотри, какая у него шея! Мне никогда и не обхватить ее было, эту шею. О-хо-хо. Какой мужчина он был, твой папка, Бон!» И так далее, одни и те же портреты, одни и те же слова, каждую неделю, чтобы они, не дай бог, не забыли.
— И че тебе надо-то, Джим? — спросила его мать.
Она с пыхтением дотянулась до телевизионного пульта, прищурилась, видимо запоминая, на каком интересном месте ее прервали, и нажала на кнопку, выключая звук.
— Я уезжаю, — сказал Пичли. — Хотел сообщить тебе.
Она равнодушно смерила его взглядом.
— Парень, ты уже давно уехал. Сколько тому лет? Уж и не сосчитать. Так что не понимаю, зачем сообщать о каком-то еще отъезде.
— На этот раз я уезжаю далеко, — ответил он. — В Австралию. Новую Зеландию. Канаду. Пока точно не решил. Просто хотел сказать тебе, что это навсегда. Все продам. Все начну заново. В общем, подумал, что надо тебе сказать, а ты скажешь остальным.
— Уж не думаешь ли ты, что они спать не могут, все мучаются, куда же ты свалил? — проворчала мать.
— Знаю. И все-таки…
Он не знал, о чем известно его матери. Насколько он помнил, газет она не читала. Пусть страна проваливается в тартарары — продаются и покупаются политики, низвергаются короли, лорды с оружием в руках сражаются за свои титулы с палатой общин, погибают спортсмены, рок-звезды сходят с ума от передозировки наркотиков, сталкиваются поезда, взрываются бомбы на Пикадилли, — Джен Пичес все это не интересовало, так что она, скорее всего, не узнает о том, что произошло с неким Джеймсом Пичфордом и что будет сделано, чтобы остановить дальнейшее развитие событий в этом направлении.
— Просто решил зайти, — промямлил он наконец. — Ты же мне мать. Имеешь право знать, где я и что со мной.
Она сказала:
— Подай-ка мне сигареты, — и кивнула в сторону стола, где лежала мятая пачка «Бенсон-энд-Хеджес».
Он передал сигареты матери. Джен закурила, глядя на экран, где камера предлагала вид сверху на бильярдный стол и на спину игрока, который нагнулся над зеленым сукном, чтобы оценить позицию, словно хирург со скальпелем в руках.
— Просто решил зайти, — повторила она. — Какой ты внимательный, Джим. Ну, тогда бывай.
И она снова включила звук.
Пичли переступил с ноги на ногу и огляделся вокруг, пытаясь найти повод задержаться. На самом деле он пришел не к ней, но по ее поведению видел, что она не горит желанием рассказывать ему о его братьях и сестрах, не стоит и спрашивать. Она ничего ему не должна, и они оба прекрасно это знают. Нельзя же провести четверть века, притворяясь, что прошлого у тебя как бы и не было, а потом вдруг ни с того ни с сего наведаться к матери и попросить у нее помощи.
— Мам, послушай, — проговорил он, — так вышло, я не мог поступить иначе.
Она отмахнулась от него, оставив в воздухе полупрозрачную змейку сигаретного дыма. И снова на него навалилось прошлое, швырнуло его в эту же комнату, только на много лет назад. Его мать лежит на полу, у нее начинаются роды, она курит одну сигарету за другой, потому что где эта «скорая», какая неслыханная наглость, они вызвали ее уже час назад, безобразие, почему никому до них нет дела? «Не уходи, Джим. Только не бросай меня, сынок». Вылезшее из нее существо было скользким, как сырая треска, и окровавленным, оно цеплялось за породившее его тело шнуром, а мать курила не переставая, курила все время, пока рожала, и дым поднимался в воздух синими змейками.
Чтобы избавиться от воспоминаний о том, как он, десятилетний и перепуганный, оказался с новорожденным младенцем на руках, Пичли ушел в кухню. Но и там его преследовали подробности той ночи: двадцать пять минут четвертого, братья и сестры спят, соседи спят, всему свету наплевать на них, все попрятались по своим постелям и видят сны.
После этого он невзлюбил детей. А мысль о том, чтобы произвести ребенка самому… Чем старше он становился, тем больше убеждался, что повторять ту кошмарную драму нет никакой нужды.
