Катя отняла руку, но осталась сидеть на диване.
— Ясмин, да послушай же ты меня. Я не могу тебе это объяснить. Это что-то внутри меня, оно было всегда. Я не могу избавиться от этого, хотя пыталась, и не раз. Иногда оно угасает. Потом все начинается сначала. С тобой, Ясмин… Ясмин, прошу тебя, дослушай. С тобой, я думала… я надеялась…
— Ты использовала меня, — сказала Ясмин. — Ничего ты не думала, ни на что не надеялась. Ты просто использовала меня, Катя. Потому что ты посчитала, что если все будет выглядеть так, будто ты бросаешь ее, то она выйдет вперед и скажет, кто она такая. Но она не сделала этого, когда ты сидела в тюрьме. Не сделала этого, и когда ты вышла. А ты до сих пор продолжаешь думать, что это возможно, и сошлась со мной, чтобы вынудить ее на решительный шаг. Только из этого ничего не выйдет, если она не будет знать, с кем ты и что ты, так? И уж наверняка ничего не выйдет, если время от времени ты не будешь напоминать ей, чего она лишается.
— Все совсем не так.
— То есть ты хочешь сказать, что вы вдвоем этим не занимались, да? И что ты не была с ней с тех пор, как освободилась? Ты не ходила к ней тайком после работы, после ужина, даже после того, как была со мной? Ты не говорила мне, что не можешь уснуть и хочешь прогуляться перед сном, зная, что я не проснусь до утра? Теперь-то я все это вижу, Катя. И хочу, чтобы ты ушла.
— Яс, мне некуда идти.
Ясмин хрипло рассмеялась.
— Ну, одного звонка будет достаточно, чтобы утрясти этот вопрос.
— Прошу тебя, Ясмин. Успокойся. Сядь. Давай я все тебе расскажу.
— Тут нечего рассказывать. Ты просто ждала. О, сначала я не понимала этого. Думала, ты пытаешься привыкнуть к смене обстановки. Думала, ты подготавливаешься к тому, чтобы приступить к созданию новой жизни — для тебя, и меня, и Дэна. Но все это время ты ждала ее. Ты всегда ждешь. Ждешь, чтобы стать частью ее жизни, а когда тебе это наконец удастся, твоя жизнь сразу же устроится.
— Да нет же, Яс, это не так.
— Неужели? А ты сделала хоть что-нибудь из того, о чем столько говорила в тюрьме? Хоть раз позвонила в школу дизайна? Поговорила с кем-нибудь, кто этим занимается? Хоть раз зашла в магазин одежды, чтобы попроситься в ученицы?
— Нет, — признала Катя.
— И мы обе знаем почему. Тебе не нужно налаживать свою жизнь, потому что это сделает за тебя она.
— Это не так, — в третий или четвертый раз повторила Катя. Она встала с дивана, раздавила в пепельнице окурок, рассыпав пепел на стол, где он остался лежать остатками несбывшихся надежд. — Как я и собиралась, я сама строю свою жизнь, — сказала она. — Да, моя сегодняшняя жизнь отличается от той, о которой я говорила в тюрьме. Но не потому, что такой ее сделала Норин или ты, Ясмин. А потому, что я сама такой ее сделала. Я работаю над этим с самого момента освобождения. И Харриет помогает мне. Только поэтому я сумела выжить те двадцать лет за решеткой и не сойти с ума. Потому что я знала — знала! — что ждет меня, когда я выйду на свободу.
— Она, — сказала Ясмин. — Она ждала тебя, да? Ну так иди к ней. Уходи.
— Нет. Ты должна понять. Ты должна…
«Ты должна, ты должна, ты должна…» Слишком часто она слышала это. Ясмин сдавила голову руками.
— Ясмин, в своей жизни я совершила три неверных поступка. Я заставила Ханнеса перенести меня через Стену, угрожая, что донесу о нем властям.
— Это старая история.
— Да, но то, как я поступила с Ханнесом, — это лишь первая моя ошибка. Затем я промолчала, когда должна была рассказать то, что знала. Это вторая ошибка. А потом я один раз — всего один раз, Яс, но этого было достаточно — выслушала, когда должна была закрыть уши. За все эти три ошибки я заплатила. Заплатила двадцатью годами своей жизни. За то, что мне лгали другие люди. Теперь и для них настала очередь платить. Вот этим-то я и занималась.
— Нет! Не хочу тебя слушать!
В панике Ясмин бросилась в спальню, где стояла специально купленная ею спортивная сумка (она заплатила за нее из собственных денег, словно расплачиваясь за совершенные ошибки), куда она упаковала небогатый Катин гардероб. Гардероб этот, состоявший из ярких вещиц, купленных в магазинах секонд-хенда, как нельзя лучше определял ее сущность — сущность женщины, которая отказывается носить черное в городе, где черный цвет был повсюду. Ясмин не желала слушать Катю, а главное, не могла себе этого позволить. Слушать ее означало бы подвергнуть риску себя, свое будущее, будущее Дэниела. Этого она никогда не допустит.
Она подхватила сумку и выбросила ее в гостиную. За сумкой последовал полиэтиленовый пакет с грязным бельем, а за ним — картонная коробка, наполненная туалетными принадлежностями и другими Катиными вещами.
— Я сказала ему, Катя. Он знает. Ты понимаешь? Я ему сказала. Сказала.
— Кому? — переспросила Катя.
— Ты знаешь кому. Ему. — Ясмин провела пальцем по щеке, рисуя шрам, прорезавший лицо чернокожего полицейского. — Тебя здесь не было в тот вечер, ты не смотрела с нами телевизор. И он это знает.
— Но он же… они… все они… Яс, ты же знаешь, что они наши враги. Что они сделали, когда ты оборонялась от Роджера? Как они расценили твои действия и через что заставили тебя пройти? Как ты можешь доверять…
— Так вот на что ты рассчитывала? «Старушка Яс никогда не доверится копу, что бы тот ни говорил и что бы я ни делала. Нужно зацепиться за нее, за старую добрую Яс, и она не выдаст меня, когда придут с расспросами. Она будет делать то, что я ей скажу, как это было в тюрьме». Но этому конец, Катя. Как ты это ни назовешь, этому конец. И мне наплевать. Все. Катя посмотрела на сумки и тихо произнесла:
— Мы так близки к завершению после всех этих…
Ясмин захлопнула дверь спальни, чтобы не слышать Катиных слов и не подвергать себя дальнейшей опасности. И только тогда заплакала. Сквозь слезы она все-таки расслышала, как Катя собирает свои вещи. Через минуту входная дверь открылась и закрылась. Ясмин поняла, что ее подруга и любовница ушла.
— Значит, дело не в ребенке, — сказала Хейверс Томасу Линли, подводя итоги своего второго визита в монастырь Непорочного зачатия. — Кстати, парня зовут Джереми Уоттс. Монахиня всегда знала, где он и что с ним, а Катя Вольф всегда знала, что монахиня это знает. И за двадцать лет ни разу не поинтересовалась о нем. За двадцать лет ни разу не захотела поговорить с сестрой Сесилией. Так что дело не в ребенке.
— В этом есть что-то противоестественное, — задумчиво сказал Линли.
— В ней вообще много противоестественного, — ответила Хейверс. — Да и во всех них. В смысле, взять хотя бы Ричарда Дэвиса, инспектор. Ну ладно, хорошо, Вирджиния была умственно отсталой. Ему это было неприятно. Кому это может быть приятно, понятное дело. Но ни разу не навестить ее… и позволить своему отцу диктовать, как поступать с ней… И какого черта они с Линн вообще жили с родителями? Может быть, конечно, Ричард из тех типов, кому страшно важно жить в супернавороченном квартале вроде Кенсингтона. Или, например, папаня с маманей грозили урезать наследство, если Ричард не будет участвовать в оплате жилья и присматривать за ними. И все равно…
