Неожиданно в голову ему пришла одна мысль, и он на миг оторвался от груди Хелен.
— А как же ребенок? — спросил он. — Это не опасно?
Она улыбнулась и обхватила его обеими руками за шею.
— Для ребенка это даже полезно.
Глава 29
Уинстон Нката вышел из ванной и увидел, что его мать сидит у торшера, с которого она сняла абажур для лучшей освещенности. Для ее работы требовался яркий свет: она плела кружево. Вместе с подругами из местной церкви она записалась на курсы фриволите и твердо решила стать мастерицей в этом ремесле. Зачем ей это было нужно, Нката не знал. Когда он спросил ее о причинах, которые побудили ее заняться клубками, челноками и узелками, она ответила:
— Руки должны работать, сокровище мое. А потом, даже если ремесло очень старое, это не значит, что его нужно вовсе выбросить на помойку.
Нката подозревал, что на самом деле виноват в этом отец. Бенджамин Нката храпел так заливисто, что спать в одной с ним комнате было невозможно, если только не уснешь раньше его, при этом умотавшись так, чтобы тебя не разбудила и пушка. И раз Элис Нката засиделась над рукоделием допоздна, пропустив свое обычное время отхода ко сну, а именно без четверти одиннадцать, значит, ей приходится плести кружево для того, чтобы не задушить своего храпящего мужа в отчаянии от вынужденной бессонницы.
Нката решил, что в этот вечер дело обстояло именно так, потому что, выйдя из ванной, он не только увидел свою мать, склонившуюся над кружевом, но и услышал переливы отцовского храпа. Человек, незнакомый с Бенджамином Нкатой, решил бы, что в спальне хозяев травят медведей.
Элис Нката оторвала голову от работы и взглянула на сына поверх очков. Она была одета в старый желтый халат, и сын недовольно нахмурился, заметив это.
— А где тот халат, что я подарил тебе на материнское воскресенье?
— Какой это? — спросила она.
— Ты отлично знаешь какой. Твой новый халат.
— Да он слишком красивый, чтобы носить его просто так, золотко, — сказала мать. И прежде чем он успел возразить, что халаты предназначены не для того, чтобы ходить в них на чай к королеве, так почему она не носит тот, на который он потратил свой двухнедельный заработок и за которым специально ездил в универмаг «Либертис», она спросила: — Куда это ты собрался в такой час?
— Подумал вот, что надо бы съездить проведать нашего супера, — сказал он ей. — Дело мы закрыли. Инспектор вычислил того типа, который сбивал людей машиной, но супер все еще в отключке, и… — Он пожал плечами. — Не знаю. Подумал, это будет правильно.
— А что так поздно? — спросила Элис Нката, бросая взгляд на крошечный циферблат часов на столике рядом с ней, подаренных сыном на Рождество. — Не знаю, пустят ли тебя. В больницах не любят ночных посетителей.
— Еще не ночь, мама.
— Ну, не ночь. Поздний вечер.
— Все равно не спится. Нервы на взводе. Если смогу чем-то помочь его семье… В общем, так будет правильно.
Она внимательно разглядывала его.
— Оделся ты, как будто у вашего супера свадьба, право слово, — заметила она с иронией в голосе.
Или похороны, подумал Нката. Но он не хотел даже близко подходить к мысли о том, что такое может случиться с Уэбберли, и поэтому заставил себя подумать о другом: например, о том, что побудило его смотреть на Катю Вольф как на убийцу Юджинии Дэвис и как на водителя, столь безжалостно покалечившего суперинтенданта. Или о том, каковы последствия того, что Катя Вольф на самом деле не повинна ни в первом, ни во втором преступлении.
Он сказал матери:
— Надо проявлять уважение там, где оно заслуженно, мама. Ты воспитала сына, который знает, как себя вести.
Она фыркнула, но Уинстон видел, что ей приятны его слова. Она сказала:
— Ладно, иди, только будь осторожен. Увидишь безволосых белых парней в военных ботинках, которые без дела болтаются на углу, — обходи их стороной. Чтобы они и не видели тебя. Ты понял, что я сказала?
— Ну конечно, мама.
— Никаких «Ну конечно», как будто я не знаю, что говорю.
— Не волнуйся, — сказал он. — Я знаю, что ты знаешь, что говоришь.
Он поцеловал ее в макушку и вышел из квартиры. Он чувствовал уколы совести за то, что прибег к обману — он не поступал так с юности, — но успокоил себя, сказав, что сделал это вынужденно. Было поздно; пришлось бы долго объяснять матери, что к чему, а ему нужно было спешить.
Зарядивший с полудня дождь, как обычно, не украсил здание, в котором жили Нката. На внешних переходах между квартирами образовались лужи. На верхние этажи воду приносило дождем и ветром, а на нижние она просачивалась сверху сквозь трещины деревянных перекрытий. Стены самого здания, старого и никогда не знавшего ремонта, потемнели. Лестница стала скользкой и опасной, тоже как обычно, потому что резиновые накладки, набитые в свое время на каждую ступеньку, протерлись насквозь до бетона — или были срезаны детьми, имеющими слишком много свободного времени и не умеющими занять его полезными делами. А внизу, там, где когда-то был разбит садик, газоны и клумбы с незапамятных времен превратились в глинистый пустырь, усыпанный пивными бутылками, картонными упаковками, одноразовыми памперсами и другими отходами человеческого бытия, которые красноречиво свидетельствовали о том, до какого уровня отчаяния и злости доходят люди, поверив или убедившись на опыте, что их возможности ограничены цветом их кожи.
Нката не раз предлагал своим родителями переехать, более того, он говорил им, что поможет переехать. Но они каждый раз отклоняли его предложение. Если люди начнут вырывать корни при каждом удобном случае, сказала Элис Нката сыну, то погибнет все растение. Кроме того, оставаясь там, где они всегда жили, и воспитав сына, сумевшего избежать пути, который навсегда погубил бы его, они показывали добрый пример для всех своих соседей. Теперь они не смогут говорить себе, что их жизнь ограничена рамками, ведь рядом с ними живут люди, которые доказали, что никаких ограничений нет.
— А еще, — сказала Элис Нката, — здесь очень близко до станции Брикстон. И до разъезда Лафборо недалеко. Мне это удобно, золотко. Отцу твоему тоже удобно.
Поэтому они остались, его родители. И он остался вместе с ними. Самостоятельная жизнь пока была ему не по карману, но даже если бы ему хватало средств, все равно он предпочел бы жить в родительском доме. Для них он был источником неиссякаемой гордости, и для него это было важно.
Под уличным фонарем блестел его автомобиль, начисто вымытый дождем. Нката забрался в салон и пристегнулся ремнем.
Поездка была короткой. Несколько поворотов привели его на Брикстон-роуд, по которой он направился на север и вскоре оказался в Кенсингтоне. Машину он остановил перед садоводческим центром, но сразу не вышел, а посидел несколько минут, разглядывая сквозь завесу дождя дом на противоположной стороне улицы. Дом, где жила Ясмин Эдвардс.
