Гидеон сказал, глядя перед собой:
— Она ехала на встречу с жильцом Джеймсом.
— С кем?
— С Джеймсом Пичфордом. Он жил с нами, когда мою сестру… когда она умерла. Как странно: я недавно подумал о нем, хотя уже столько лет не вспоминал его. — Он поморщился, и Либби увидела, что одна его рука вдавлена в живот, как будто внутри полыхает пожар. — Ее сбили машиной на улице, где живет Джеймс Пичфорд, — продолжал он. — А потом переехали тело. И не один, а несколько раз, Либби. И поскольку она шла к Джеймсу, папа думает, что полиция захочет найти всех, кто был связан… с тем делом.
— Почему?
— Не знаю. Потому что они задавали ему такие вопросы.
— Да нет, я не спрашиваю, почему твой отец думает, будто полиция захочет всех найти. Я спрашиваю, почему полиции это нужно. Разве есть какая-то связь между тем, что было тогда, и тем, что сейчас? То есть понятно, что раз твоя мама хотела встретиться с Джеймсом Пичфордом, то какая-то связь существует. Но если ее убил кто-то, кто знал ее двадцать лет назад, зачем столько ждать?
Гидеон нагнулся еще ниже, его лицо перекосила гримаса боли. Он проговорил сквозь зубы:
— Господи. Внутри все горит.
— Давай помогу.
Либби уложила его на кровать. Он свернулся калачиком, подтянув колени к подбородку. Она сняла с него ботинки. На нем не было носков, белые как молоко стопы судорожно терлись друг о друга, как будто трение могло отвлечь его мысли от боли.
Либби прилегла рядом с ним под одеяло, прижавшись к его спине. Одну руку она просунула под его ладонь, сжимавшую живот. Она ощущала изгиб его позвоночника, каждый позвонок — как камушек. Гид так похудел, что казалось странным, как его кости не протыкают тонкую, как бумага, кожу.
Она сказала:
— Ты, наверное, совсем зациклился на этом. Попробуй пока забыть обо всем. Не навсегда. Только на время. Просто лежи и ни о чем не думай.
— Не могу, — ответил он, и она расслышала горький безрадостный смешок. — Вспомнить все — такое мне дали задание.
Он продолжал тереть ноги одну о другую и еще туже свернулся в клубок. Либби крепче прижалась к нему. Наконец он проговорил:
— Либби, ее выпустили из тюрьмы. Папа знал, но мне не рассказывал. Вот почему полицейские хотят найти всех, кто был в нашем доме двадцать лет назад. Она вышла из тюрьмы.
— Кто? Ты хочешь сказать…
— Катя Вольф.
— И они думают, что это она сбила твою мать?
— Не знаю.
— Но зачем ей это делать? Скорее твоей матери захотелось бы переехать ее.
— При нормальном положении дел — да, — сказал Гидеон. — Но ты забываешь, что в моей жизни не было ничего нормального. И поэтому нет никаких оснований предполагать, что смерть моей матери вызвана нормальными причинами.
— Должно быть, твоя мама свидетельствовала против Вольф, — предположила Либби. — И та провела эти двадцать лет за решеткой, планируя, как отомстить всем, из-за кого она туда попала. Но если так, то как ей удалось отыскать твою маму, Гид? В смысле, ведь даже ты не знал, где она живет. Как же могла эта Вольф так быстро вычислить ее? И если она все-таки разыскала ее и даже убила, то зачем было убивать на улице, где живет ваш бывший жилец Пичфорд? — Либби подумала над своим вопросом и сама же ответила на него: — Это было послание ему.
— Или кому-то еще.
Из телефонного разговора с Линли Барбара Хейверс узнала все, что сообщил инспектору Ричард Дэвис, включая полное имя монахини монастыря Непорочного зачатия. Там, указав Линли, наверняка можно узнать что-нибудь о нынешнем местонахождении сестры Сесилии Махони.
Монастырь располагался на участке земли, стоившем, вероятно, баснословных денег. Вокруг него стояли сплошь старинные здания, ведущие свою историю с конца семнадцатого века. Именно здесь строили свои сельские поместья сильные мира сего в эпоху, когда Вильгельм III и Мария обосновались в скромном сельском коттедже в Кенсингтон-гарденс. Сейчас же сильных мира сего на площади заменили работники нескольких предприятий, втиснутых между историческими фасадами, обитатели еще одного монастыря (где, черт возьми, монашки берут деньги, чтобы жить здесь?) и жильцы тех домов, которые передавались от поколения к поколению лет триста, не меньше. В отличие от некоторых других городских площадей, пострадавших от бомбежек во время войны или от жадных притязаний сменяющих друг друга правительств тори с их большим бизнесом, сумасшедшими прибылями и приватизацией всего, что попадется под руку, Кенсингтон-сквер сохранилась почти нетронутой. С четырех сторон фасады благородных зданий выходили на сквер в центре площади, где опавшая осенняя листва окружила ствол каждого дерева янтарной юбкой.
Найти место для стоянки было невозможно, поэтому Барбара поставила свой «мини» на тротуар в северо-западной части площади, рядом со стратегически размещенной тумбой, не позволявшей транспортному потоку центральных улиц проникнуть в этот тихий микрорайон. Барбара бросила свое полицейское удостоверение на приборную доску «мини», выбралась из машины и вскоре оказалась в обществе сестры Сесилии Махони, которая по-прежнему проживала в монастыре Непорочного зачатия и в данный момент работала в церкви по соседству.
При первом взгляде на сестру Сесилию Барбара решила, что та совсем не похожа на монахиню. Она представляла монашек как женщин не первой молодости в тяжелых черных облачениях, с четками на поясе и в средневековых апостольниках и покрывалах.
Сестра Сесилия в этот образ не вписывалась. Более того, когда Барбара вошла в церковь, где ей посоветовали искать Сесилию, она приняла женщину в клетчатой юбке, стоящую на невысокой стремянке с тряпкой и банкой мастики в руках, за уборщицу. Потому что именно уборкой и занималась эта женщина: чистила алтарь, в котором доминировала статуя Иисуса, указывающего на свое обнаженное, анатомически неточное и частично позолоченное сердце. Барбара сказала:
— Простите, но мне нужна сестра Сесилия Махони.
И в ответ женщина обернулась и сказала с улыбкой:
— Значит, вам нужна я.
Акцент у нее был такой, будто она только что прибыла из глухой ирландской деревни.
Барбара назвала себя, и монахиня с предосторожностями спустилась со стремянки.
— Полиция, вы говорите? Надо же, вы совсем не похожи на полицейского. А что, какие-то проблемы, констебль?
В церкви было сумрачно, но, сойдя с лестницы, сестра Сесилия оказалась в кругу розового света, созданного единственной свечой, что горела на алтаре. Этот свет очень украсил монахиню: скрыл морщины на ее лице и подсветил волосы — короткие, черные, как обсидиан, и такие курчавые, что многочисленные заколки с ними не справлялись. Фиолетовые глаза монахини, оттененные ресницами, дружелюбно взирали на Барбару.
— Не могли бы мы побеседовать где-нибудь в спокойном месте? — спросила Барбара.
