– Неужто тысяча четырста двадцатый год? – спросил
после минуты вежливого молчания Шарлей. – Месяц февраль, понедельник после
Святой Схоластики? Не очень-то оригинально, замечу.
– Обижаете, – выпятил остатки живота
Циркулос. – Не такой уж я чокнутый милленарист,
[423]
мистик-недоучка. Я не повторяю вслед за фанатиками хилиастические бредни. Я
изучил проблему sine ira et studio на основании исследования научных источников
и математических расчетов. Вам знакомы Откровения святого Яна?
– Поверхностно, но все же…
– Агнец отворил семь печатей, так? И узрел Ян семерых
ангелов, так?
– Абсолютно.
– Избавленных и запечатленных было сто сорок четыре
тысячи, так? А Старцев – двадцать четыре, так? А двум свидетелям дана сила
пророчествовать в течение двухсот шестидесяти дней, так? Так вот, если все это
сложить, сумму помножить на восемь, то есть на количество литер в слове «Apollion»,
то получится… Ах, да какой прок вам объяснять, все равно вы не поймете. Конец света
наступит в июле. Точнее: шестого июля, in octava Apostolorum Petri et Pauli.
[424]
В пятницу. В полдень.
– Какого года?
– Текущего, святого. Тысяча четыреста двадцать пятого.
– Таааак, – потер подбородок Шарлей. –
Однако, понимаете ли, есть некое небольшое «но».
– Это какое же?
– Сейчас сентябрь.
– Это не доказательство.
– И уже миновал полдень.
Циркулос пожал плечами, затем отвернулся и демонстративно
зарылся в солому.
– Я знал, что нет смысла метать бисер перед неучами.
Прощайте.
Миколай Коппирниг, вольный каменщик, болтливостью не
отличался, однако его сухость и резкость не оттолкнули истосковавшегося по
общению Шарлея.
– Итак, – не сдавался демерит, – вы астроном.
И вас засадили в тюрягу. Ну что ж, это еще раз доказывает, что слишком
пристальное рассматривание неба не приносит пользы и не подобает истинному
католику. Но я, уважаемый, еще по-иному взгляну на эту проблему. Конъюнкция
астрономии и тюремного заключения может означать только одно: подрыв
птолемеевой теории. Я прав?
– Прав в чем? – буркнул в ответ Коппирниг. –
В конъюнкциях? Правы, а как же. В остальном тоже. Так что, думается мне, вы из
тех, которые всегда правы. Видывал я таких.
– Таких наверняка нет, – усмехнулся
демерит. – Но не будем об этом. Гораздо важнее, как нам быть с Птолемеем?
Что расположено в центре мира? Земля или Солнце?
Коппирниг долго молчал.
– А не все ли равно, пусть будет, как он хочет, –
горько сказал он наконец. – Откуда мне знать? Какой из меня астроном, что
я знаю? Я от всего отрекусь, во всем признаюсь. Скажу все, что мне прикажут.
– Ага, – расцвел Шарлей. – Значит, я все-таки
попал! Столкнулась астрономия с теологией. И вы испугались?
– То есть? – удивился Рейневан. – Астрономия
– наука точная, какое отношение к ней имеет теология? Два плюс два – всегда
четыре.
– И мне так казалось, – грустно прервал
Коппирниг. – Но реальность оказалась иной.
– Не понимаю.
– Рейнмар, Рейнмар, – соболезнующе улыбнулся
Шарлей. – Ты наивен, как ребенок. Сложение двух и двух не противоречит
Библии, чего нельзя сказать о вращении небесных тел. Нельзя утверждать, что
Земля вращается вокруг Солнца, коли в Библии написано, что Иисус приказал
Солнцу остановиться. Не Земле. Поэтому…
– Поэтому, – еще угрюмее прервал вольный
каменщик, – надобно руководствоваться инстинктом самосохранения. В том,
что касается неба, астролябия и подзорная труба могут ошибаться. Библия же –
непогрешима. Небеса…
– Тот, кто обитает над кругом Земли, – вклинился
Исаия, вырванный из апатии звуком слова «Библия», – растянул небеса, как
ткань, и раскинул их, как палатку для жизни.
– Ну вот, пожалуйста, – покачал головой
Коппирниг. – Псих, а знает.
– Вот именно.
– Что «вот именно»? – возмутился Коппирниг. –
Что «вот именно»? Такие уж вы мудрые? Я от всего откажусь. Только б меня
выпустили, я соглашусь со всем, чего они захотят. Что Земля плоская, а ее
геометрический центр находится в Иерусалиме. Что Солнце вращается вокруг папы,
являющего собой центр вселенной. Все признаю. А впрочем, может, они и правы?
Псякрев, их организация существует без малого полторы тысячи лет. Хотя бы уже
по этой причине они не могут ошибаться.
– А с каких это пор, – прищурился Шарлей, –
годы лечат глупость?
– Да идите вы к дьяволу! – занервничал вольный
каменщик. – Сами отправляйтесь на пытки и костер! Я от всего отрекаюсь! Я
говорю: и все-таки она НЕ движется, epur NON si muove!
– Впрочем, что я могу знать, – горько проговорил
он после недолгого молчания. – Какой из меня астроном? Я человек простой.
– Не верьте ему, господин Шарлей, – проговорил
Бонавентура, который в этот момент очнулся от дремы. – Сейчас он так
говорит, потому что испугался костра. А какой из него астроном, во
Франкенштейне знают все, потому что он каждую ночь на крыше с астролябией
высиживает и звезды считает. И не он один в семье, все у них такие здездоведы.
У Коппирнигов. Даже самый младший, маленький Миколаек. Так людишки смеются,
мол, первым его словом было «мама», вторым «папа», а третьим «гелиоцентризм».
Чем раньше наступала тьма, тем становилось холодней, тем
больше постояльцев вступало в споры и диспуты. Говорили, говорили, говорили.
Вначале все вместе, а потом уж каждый сам с собой.
– Разрушат мне institorium. Все разбазарят, пустят по
ветру, обратят в прах. Развалят все, чего я добился. Теперешняя молодежь!
– А все бабы – все до единой курвы. По желанию или по
принуждению.
– Настанет апокалипсис, не останется ничего. Совсем
ничего. Да что вам толковать, профаны.
– А я вам говорю, что с нами покончат раньше. Придет
инквизитор, а потом сожгут. И так нам и надо, грешникам, ибо мы на Бога клевету
возводили.
