Когда я туда приехал, а было это на святого Мартина,
Сигизмундов крестовый поход развивался вполне успешно. Хоть армия у
Люксембуржца была немного ослабленной. Разошлось по домам уже большинство
возглавляемого ландвойтом Румпольдом войска из Лужиц, ограничившись
опустошением земель вокруг Хрудимья. Вернулся восвояси силезский контингент, в
котором, кстати говоря, был и наш недавний хозяин и собеседник Конрад Кантнер.
Так что в походе на Прагу короля по-настоящему поддерживало только рацлавицкое
рыцарство Альбрехта да моравское войско епископа из Оломоуца. Однако одной
только венгерской кавалерии у Сигизмунда было больше десяти тысяч.
Завиша на минуту замолчал, вперившись в потрескивающий
костер.
– Волей-неволей, – продолжил он, – для того
чтобы с Люксембуржцем Ягеллов марьяж обсуждать, пришлось мне поучаствовать в их
крестовом походе и много чего увидеть. Очень много. Ну, хотя бы захват Полички
и устроенную после захвата бойню.
Слуги и оруженосец сидели неподвижно, как знать, может, и
спали. Завиша говорил тихо и довольно монотонно. Как бы убаюкивал. Особенно
тех, кто уже наверняка слышал рассказ. Или даже участвовал в событиях.
– После Полички Сигизмунд двинулся на Кутну Гору.
[71]
Жижка загородил ему дорогу, отразил несколько атак венгерской
конницы, но когда пошла весть о захвате города в результате предательства,
отступил. Королевские войска вошли в Кутну Гуру, окрыленные победой… Ха! Ну как
же, побили самого Жижку, сам Жижка отступил от них. И тогда Люксембуржец
совершил непростительную ошибку. Хоть его отговаривали я и Филипп Сколлари…
– То есть Пиппо Спано? Знаменитый флорентийский
кондотьер?
– Не прерывай, парень. Вопреки моим и Пиппо советам
король Зигмунт, уверенный в том, что чехи панически бежали и не остановятся
даже в Праге, позволил венграм разъехаться по округе, чтобы, как он выразился,
поискать места для зимовки, потому как мороз был крепкий. Мадьяры рассеялись и
проводили Годы
[72]
в грабежах, насиловании женщин, поджоге
деревень и убиении тех, кого считали еретиками либо симпатизирующими им. То
есть каждого, кто попадался.
Ночью небо освещали зарева пожарищ, днем – поднимались дымы,
а король в Кутной Гуре пировал и вершил суды. И тут, на Трех Царей, утром
разнесся слух: идет Жижка. Жижка не бежал, а лишь отступил, перегруппировал
войско, усилил и теперь идет на Кутну Гуру со всей силой Табора и Праги, он уже
в Каньке, уже в Небовидах! И что? Что сделали доблестные крестоносцы, узнав об
этом? Видя, что уже нет времени на то, чтобы собрать в кулак расползшуюся по
округе армию, сбежали, бросив уйму оружия и награбленного добра, поджигая за
собой город. Пиппо Спано ненадолго сдержал панику и выставил оборону на дороге
между Кутной Гурой и Немецким Бродом.
Мороз ослабел, было пасмурно, серо, мокро. И тогда мы
услышали вдали… И увидели… Парень, ничего подобного я еще никогда не слышал и
не видел, а ведь довелось слышать и видеть немало.
Они шли на нас, табориты и пражане, шли, неся штандарты и
дароносицы, двигались прекрасным, дисциплинированным строем с песней,
грохочущей, как гром. Двигались их прославленные повозки, с которых на нас
щерились пушки, хуфницы
[73] и бомбарды.
И тогда зазнавшиеся немецкие хельды,
[74]
чванливые ракусские латники Альбрехта, мадьяры, оравское и лужицкое дворянство,
наемники Спано – все до единого кинулись бежать. Да, парень, ты не ослышался:
еще не успели гуситы подойти на расстояние выстрела из арбалета, как вся
Зигмунтова рать помчалась, обезумев от ужаса, панически, сломя шею к Немецкому
Броду. Боевитые рыцари бежали, налетали, сталкиваясь и переворачивая друг
друга, вопя от страха, бежали от пражских сапожников и канатчиков, от холопов в
лаптях, над которыми еще недавно насмехались. Бежали в панике и ужасе, бросая
оружие, которое весь крестовый поход поднимали в основном на безоружных.
Бежали, парень, на моих изумленных глазах, как трусы, как мелкие воришки,
которых садовник застал за кражей слив. Словно испугались… правды. Девиза
VERITAS VINCIT,
[75]
вышитого на гуситских штандартах.
Большинству венгров и «железной рати» удалось сбежать на
левый берег замерзшей Сазавы. Потом лед подломился. Советую тебе, парень, от всего
сердца, если тебе достанется когда-нибудь воевать зимой, ни в коем случае не
убегай в тяжелых латах по льду. Ни в коем…
Рейневан поклялся себе, что никогда не убежит. Сулимец
посопел, кашлянул и продолжал:
– Как я сказал, рыцарство хоть и обесчестило себя,
однако спасло собственную шкуру. В основном. Но пеший люд – сотни копейщеков,
стрельцов, щитоносцев, мобилизованных воинов из Ракус и Моравы, вооруженных
горожан из Оломуньца – этих гуситы достали и били, били страшно, били на
протяжении двух миль от деревни Габры до самого Немецкого Брода. И снег на этом
пути сделался красным.
– А вы? Как вас…
– Я не бежал с немецким рыцарством, не убежал и тогда,
когда бежали Пиппо Спано и Ян фон Хардегг, а они, надо отдать им должное,
бежали одними из последних и не без боя. Я тоже, вопреки тому, что болтают,
бился крепко. Посол – не посол, надо было драться. И я бился не один, было
рядом со мной несколько поляков и довольно много моравских панов. Таких,
которые не любили убегать, особенно через ледяную воду. Вот мы и бились, и
скажу тебе, не одна чешская мать проливает из-за меня слезы. Но nec Hercules…
[76]
Оказалось, слуги не спали. Потому что один вдруг подпрыгнул,
словно его ужалила змея, второй приглушенно крикнул, третий принялся извлекать
из ножен корд. Оруженосец Войцех схватился за арбалет. Всех успокоил резкий
голос и властный жест Завиши.
Из мрака вышло нечто.
Сначала они подумали, что это клуб тьмы, более темный, чем
даже она сама, выпочковавшийся из непроницаемой тьмы. Выделяющийся антрацитовой
чернотой в освещаемом розблесками костра мерцающем мраке ночи. Когда пламя
вспыхнуло сильнее, живее и ярче, этот сгусток, не став, однако, ни на йоту
менее черным, начал понемногу обретать форму. И фигуру. Фигуру маленькую,
крепкую, пузатую, форму не то птицы, встопорщившей перья, не то ощетинившегося
животного. Втянутую в плечи голову существа украшали два больших остроконечных
уха, торчащих, как у кошки, вертикально и неподвижно.
