– В Европе, – громко сказала она, осматриваясь
кругом, – не могло случиться ничего подобного. Чтобы грязными намеками
оскорбить честь добродетельной дамы. К тому же на турнире, на котором эту даму
только вчера провозгласили La Roine de la Beaulte et des Amours.
[312]
В присутствии рыцарей турнира. И если бы что-то подобное приключилось в Европе,
то такой mesdisant,
[313]
такой mal-faiteur
[314]
ни минуты не оставался бы безнаказанным.
Тристрам Рахенау сразу же понял намек и с размаху врезал
Рейневану кулаком по шее. Генрик Барут добавил с другой стороны. Видя, что
князь Ян не реагирует, а с каменной физиономией смотрит в сторону, подскочили
следующие, среди них кто-то из Зайдлицев или Курцбахов с рыбами на красном поле.
Рейневан получил в глаз, мир исчез в жуткой вспышке. Он скорчился под градом
ударов. Подбежал кто-то еще, Рейневан упал на колени, получил по плечу
турнирной палицей. Заслонил голову, палица крепко ударила его по пальцам. Потом
кто-то хватанул его по почкам, и он упал на землю. Его принялись пинать, он
свернулся клубком, защищая голову и живот.
– Стойте! Довольно! Немедленно прекратить!
Удары и пинки прекратились. Рейневан открыл один глаз.
Спасение пришло с совершенно неожиданной стороны. Его
мучителей остановил грозный, сухой, неприятный голос и приказ худой как щепка
немолодой женщины в черном платье и белой подвике
[315] под
жестко накрахмаленным точком.
[316]
Рейневан знал, кто это.
Евфемия, старшая сестра князя Яна, вдова Фредерика графа Оттингена, после
кончины мужа вернувшаяся в родные Зембицы.
– В Европе, которую я знаю, – сказала графиня
Евфемия, – лежачих не бьют. Этого не допустил бы ни один известный мне
европейский князь, господин брат мой.
– Он провинился, – начал князь Ян. – Поэтому
я…
– Я знаю, в чем он провинился, – сухо прервала его
графиня. – Ибо слышала. Я беру его под свою защиту. Mersy des dames.
[317]
Ибо льщу себя надеждой, что знаю европейские турнирные
правила не хуже присутствующей здесь законной супруги рыцаря фон Стерча.
Последние слова были произнесены с таким нажимом и столь
ядовито, что князь Ян опустил глаза и покраснел до самого обритого затылка.
Адель глаз не опустила, на ее лице тщетно было искать хотя бы признаки румянца,
а бьющая из глаз ненависть могла напугать кого угодно. Но не графиню Евфемию.
Говорили, что Евфемия очень быстро и очень умело расправлялась в Швебии с
любовницами графа Фридерика. Боялась не она, боялись ее.
– Господин маршал Боршнитц, – властно кивнула
она. – Прошу взять под арест Рейнемара де Беляу. Ты отвечаешь за него
передо мной головой.
– Слушаюсь, ясновельможная госпожа.
– Полегче, сестра, полегче, – обрел голос Ян
Зембицкий. – Я знаю, что значит mersi des dames, но здесь гравамины
[318]
касаются весьма серьезного дела. Слишком тяжелы обвинения
против этого юноши. Убийства, черная магия…
– Он будет сидеть в тюрьме, – отрезала
Евфемия. – В башне под охраной господина Боршнитца. Пойдет под суд. Если
кто-нибудь его обвинит. Я имею в виду серьезные обвинения.
– А! – Князь махнул рукой и широким жестом откинул
лирипипу на спину. – Ну его к дьяволу. У меня тут дела поважнее.
Продолжайте, господа. Сейчас начнется бургурт
[319]
… Я не стану
портить себе впечатление и бургурта не пропущу. Позволь, Адель. Прежде чем
начнется бой, рыцари должны увидеть на трибуне Королеву красоты и любви.
Бургундка приняла поданную руку, приподняла шлейф. Связанный
оруженосцами Рейневан впился в нее взглядом, рассчитывая на то, что она
обернется и глазами или рукой подаст знак. Надеялся, что все это лишь уловка,
игра, фортель, что в действительности все остается по-прежнему и ничто между
ними не изменилось. Он ждал этого знака до последней минуты.
И не дождался.
Последними покинули навес те, кто на разыгравшуюся сцену
смотрел если и не с гневом, то с удовольствием. Седовласый Герман Цеттлиц,
клодский староста Пута из Частоловиц, и Гоче Шафф – оба с женами в конусовидных
ажурных хенниках,
[320]
сморщенный Лотар Герсдорф из Лужиц. И
Болько Волошек, сын опельского князя, наследник Прудника, владелец Глогувки.
Последний, прежде чем уйти, особенно внимательно из-под прищуренных век следил
за происходящим.
Разгремелись фанфары, громко зааплодировали толпа, герольд
выкрикнул свое laissez les alleru aur honneurs. Начинался бургурт.
– Пошли, – приказал армигер, которому маршал
Боршнитц доверил сопровождение Рейневана. – Не сопротивляйся, парень.
– Не буду. Какая у вас башня?
– Ты впервые? Хе, вижу, что впервые. Приличная. Для
башни.
Рейневан старался не оглядываться, чтобы лишним волнением не
выдать Шарлея и Самсона, которые – он был в этом уверен – наблюдают за ним,
смешавшись с толпой. Однако Шарлей был слишком хитрым лисом, чтобы дать себя
заметить.
Зато его заметили другие.
Она изменила прическу. Тогда, у Бжега, у нее была толстая
коса, теперь же соломенные, разделенные посередине головы волосы она заплела в
две косички, свернутые на ушах улитками. Лоб охватывал золотой обруч, одета она
была в голубое платье без рукавов, под платьем белая батистовая chemise.
[321]
– Светлейшая госпожа. – Армигер кашлянул, почесал
голову под шапкой. – Нельзя… У меня будут неприятности.
– Я хочу, – она смешно закусила губку и топнула
немного по-детски, – обменяться с ним несколькими словами, не больше. Не
говори никому, и никаких неприятностей не будет. А теперь – отвернись. И не
прислушивайся.
– Что на этот раз, Алькасин? – спросила она,
слегка прищурив голубые глаза. – За что в путах и под стражей? Осторожней!
Если скажешь, что за любовь, я сильно разгневаюсь.
