Был вечер, когда отряд возвратился. Инквизитор Гейнче. Урбан
Горн с забинтованной рукой. Раненный в голову Эгберт де Кассель из Копаньца. И
еще двадцать четыре человека. Из тридцати шести, которые с ними отправились.
Они уехали молча, сосредоточенные. Без лишних разговоров,
без обычного в таких случаях хвастовства своими подвигами и победами. С
чувством хорошо исполненного долга. Sanctum et gloriosum opus
[225]
– вот, что они сделали.
А на фоне усыпанного звездами неба глыба руины замка
Сенсенберга пылали, как факел, извергая огонь из всех своих окон.
– Ночью мне снился пожар, – сказал Рейневан,
забрасывая седло на коня. – Большой огонь. Интересно, что может значить
такой сон. Может, перед выездом проведаем мастера Зброслава? Может, это был
вещий сон? Может, означает, что надо спешить, как на пожар?
– Дай Бог, чтоб это было не так. – Рикса подтянула
подпругу. – Обойдемся без таких прорицаний, без огня и без пожаров. Тем
более, что день намечается жаркий.
Глава 14
в которой кровоточат облатки и встречаются друзья. А на
город Болеславец опускается ночь. И, как у Вергилия, сон овладел всем живым.
День девятого июня Anno Domini 1429 встретил теплом с самого
рассвета, а уже около трех часов дня наступила жара, зной просто парализующий.
Жители Гельнау, села, расположенного у самого устья Ниского разлома, которые
всегда, ежедневно внимательно посматривали на возвышающуюся на юге гору
Варнкоппе, девятого июня залегли в тени, блаженно разомлевшие и ко всему
безразличные.
Из отупения их вырвал крик. Крик, полный ужаса.
– Сигнал! Сигнааал!
Кричал хлебопашец с самого дальнего поля. Кричал, показывая
на гору Варнкоппе, с вершины которой поднимался и бил в небо вертикальный столп
черного дыма.
В Емлице, городке, расположившемся на юг от Житавы, пробощ
прихода святого Кириака топал через неф церквушки, вытирая рукавом сутаны
вспотевшее лицо. Он вспотел, покрикивая и понося работников, которые
ремонтировали хозяйственный дом плебании, а сейчас спешил в ризницу, чтобы
передохнуть в прохладе ее стен. Весьма, ой, весьма часто он забывал по пути
остановиться, стать на колени и перекреститься перед алтарем, а если и делал
это, то машинально и бездумно. Однако прошлой ночью пробощ видел сон, плохой
сон, после которого священник поклялся себе не допускать больше такой
халатности.
Он остановился, встал на колени. И начал кричать. Голосом
настолько страшным, что услышали и прибежали работники из плебании.
Алтарь был залит кровью. Кровью, которая вытекала из tabernakulum.
[226]
На житавском тракте застучали копыта, возле телеги
промелькнул конный гонец, оставляя за собой большое облако пыли. Однако
дровосек Гунсрук успел на долю секунды увидеть обезображенное ужасом лицо
всадника. Он сразу понял, в чем дело.
– Йорг! – закричал он сыну. – Бегом через лес
домой! Пусть мать пакует вещи. Бежим! Чехи идут!
Били тревогу колокола церквей Святого Креста, а также Петра
и Павла. Топали сапоги, звенело железо, кричали сотники. Город готовился к
обороне.
– Впереди идет патруль, – доложил прибывший с
дозора рыцарь Анзельм фон Редерн. – За ним идет конный отряд, более
трехсот коней. За конными тянется целая мощь – около шестисеми тысяч с более
чем двумя сотнями возов. Осадных машин нет.
– Значит, на город не ударят, – вздохнул Лутпольд
Ухтериц, староста Житавы. – Згожелец за своими стенами тоже, кажется мне,
может спать спокойно. Но что достанется городкам, пригородам и селам, это уж
достанется. Некоторым уже по второму разу.
– В Острице, – заломил руки Венантиус Пак, аббат
францискацев, – только начали стропила гонтом крыть… Монастырь
цистерцианок всё еще в руинах… Бернштадт еще из пепла не поднялся…
– И мы им это позволим? – запальчиво закричал
молодой Каспар Герсдорф. – Не выйдем из-за стен? Не выйдем в поле?
Ульрик фон Биберштейн, хозяин Фридлянда и Жаров, лишь
пренебрежительно фыркнул. Староста Ухтериц посмотрел юноше в глаза.
– Их семь тысяч, – сказал он холодно. – С чем
ты хочешь в поле парень?
– С именем Бога на устах! Да, Господи, я со своими иду!
– Не задерживаю.
– Если позволите, оставлю Житаву и я. Со своими людьми.
Лутпольд Ухтериц обернулся. И проглотил слюну.
Биркарт Грелленорт, посланник вроцлавского епископа.
Высокий, худой, черноволосый и одетый в черное. Птичьи глаза, злая улыбка. И
взгляд дьявола.
– Идите, – махнул он, разрешая. – Идите,
господин, Грелленорт.
«Лишь бы подальше, – добавил он мысленно. – И не
возвращайтесь. Ни ты, ни кто-нибудь из твоих чертовых всадников».
Рейневан чувствовал магию. Он умел ее чувствовать. Не
утратил, как оказалось, этого полезного умения.
Высокую дорогу они оставили вскоре после выезда из Легницы,
их вынудила к этому внезапная и чрезвычайная активность разъездов и патрулей,
задерживающих всех для контроля и досаждающих всеми возможными способами. Вести
с Лужиц привели к тому, что психоз гуситских шпионов, чародеек и еврейских
диверсантов передался в Легнице всем, овладел всеми умами. При выезде из города
они потратили уйму времени, Хойновские ворота полностью были в пробке. Правда,
контролю и проверке подвергались только желающие въехать в город, но и
выезжающих осматривали весьма подозрительно.
* * *
Дороги кишели вооруженными. Сразу за Легницей, как только
они въехали на Via Regia, тракт, ведущий через всю Европу, тут же нарвались на
конный отряд, контролирующий подорожных. Неприятностей они избежали, благодаря
скандалу, который закатил возвращающийся домой киевский купец, разозленный тем,
что кнехты распотрошили ему возы, и совершенно не понимают, что он им говорит.
Около четверти мили отделяло их от таможенной палаты в Эйбемюле, Рикса
подозревала, что там будет еще один контрольный пункт; вероятно, что пост и
блокада были также возле таможенной палаты в Томашове. Таким образом, хоть Via
Regia и давала возможность путешествовать быстро и удобно, разумнее было
бросить трансевропейский тракт и ехать лесами.
