Притаившись в сенях в углу, Эленча видела, как военные и
вооруженный сброд врывается в приют, видела выпученные глаза, вспотевшие и
раскрасневшиеся лица, оскал взбесившихся убийц. Через мгновение она зажала
ладонями уши, чтобы не слышать ужасающий вой убиваемых раненых. Зажмурилась,
чтобы не видеть кровь, которая лилась по ступеням.
– Бить их! Резать! Резать!
Толпа с топотом пробежала прямо мимо нее, отдавая смрадом
пота и перегара. Пронзительно кричали монашки в спальне. Эленча бросилась к
двери, ведущей в прачечную. Из госпиталя продолжали доноситься душераздирающие
вопли убиваемых. И дикое рычание убивающих. Послышался шум сапог, темноту
прачечной осветили факелы.
– Монашечка! Сестричка!
– Курва гуситская! Бери ее, мужики!
Ее схватили, повалили на пол, дергающуюся впихнули между
лоханками, придушили, набрасывая на голову тяжелое мокрое покрывало. Она
кричала, задыхаясь от их смрада и запаха щелочи. Слышала гогот, когда на ней
разрывали и задирали платье. Когда всовывали колени между ее ляжками.
– Эй! Что тут творится? Прекратить! Сейчас же,
немедленно!
Ее отпустили, она сорвала покрывало с головы. В дверях
прачечной стоял монах. Доминиканец. В руке – факел, на рясе – полупанцырь, на
поясе – меч. Нападающие опустили головы, поворчали.
– Забавляетесь здесь, – рявкнул монах. – А
там ваши братья расправляются с врагами веры! Слышите? Там, там сейчас место
настоящих христиан! Там ждет дело Божье! Прочь отсюда!
Нападающие вышли, опустив головы, ворча и шаркая подошвами.
Доминиканец вставил лучину в держатель и подошел. Эленча дрожащими руками
пыталась стянуть вниз платье, задранное выше бедер. Из ее глаз лились слезы,
губы дергались от сдерживаемого рыдания. Монах наклонился, подал ей руку, помог
встать. Затем сильно ударил кулаком в ухо. Прачечная затанцевала в глазах
девушки, пол ушел из-под ног. Она упала опять. Прежде, чем она пришла в себя,
монах уже придавил ее коленями.
Эленча завизжала, выпрямилась, брыкнулась. Он с размаху дал
ей пощечину, схватил за платье на груди, разорвал ткань резким движением.
– Сука еретическая… – прохрипел он. – Уж я
тебя навер…
Не закончил. Рейневан предплечьем перегнул ему голову назад
и ножом перерезал горло.
Они сбежали по лестнице в морозную ночь, в темноту,
подсвеченную красным и все еще звучащую криками в шумом битвы. Эленча
поскользнулась на обледенелых ступенях и упала бы, если бы Рейневан не
подставил плечо. Она посмотрела вверх, на его лицо, посмотрела сквозь слезы,
все еще ошарашенная, все еще не до конца уверенная, что это ей не снится. Ноги
подкашивались под ней, не держали. Он заметил это.
– Мы должны бежать, – выдавил он из себя. –
Должны…
Он схватил ее поперек, затянул за угол стены, в скрывающий
мрак. Как раз вовремя. Переулком пробежал полураздетый и окровавленный мужчина,
за ним с воем и ревом гналась толпа.
– Должны бежать, – повторил Рейневан. – Или
же спрятаться где-то…
– Я… – Она смогла вдохнуть и превозмочь дрожание
губ. – Ты… Спаси… Меня…
– Спасу.
Они вдруг оказались на рынке, возле позорного столба, среди
обезумевшей толпы. Эленча посмотрела вверх, прямо в лицо Смерти. Крик ужаса
застрял в ее гортани. «Это всего лишь скульптура, – успокаивала она себя,
дрожа. – Просто скульптура в тимпане над западным входом в ратушу,
скалящийся скелет, размахивающий косой. Просто скульптура…»
Из окон пылающей ратуши стреляли. Грохотало огнестрельное
оружие, с шипением летели болты из арбалетов. «Это легкораненые чехи», –
вспомнила с ошеломляющей ясностью Эленча. Легкораненых и выздоравливающих
разместили в ратуше. Они не дали себя разоружить…
Она неуверенно шагнула, не ведая, куда идет. Рейневан
задержал ее, сильно сдавил плечо.
– Стоим здесь, – выдохнул он. – Стоим, не
двигаясь. Ускользнем от их внимания… Они как хищники… Реагируют на движение. И
на запах страха. Если не будем двигаться, они нас даже не заметят…
Так они и стояли. Без движения. Как изваяния. Среди ада.
Ратуша пала, оборону прорвали, орда захватчиков с ревом
ворвалась вовнутрь. Под обреченный вой начали выбрасывать людей из окон, на
булыжную мостовую, прямо на ожидающие их дубины и топоры. С десяток извлеченных
живых и полуживых остриями пик пригвоздили к стене. Тех, в ком еще теплилась
жизнь, добивали, топтали, разрывали на куски. Кровь лилась ручьями, пенилась в
водостоках.
От пожаров стало светло, как днем. Горела ратуша, Смерть,
высеченная в тимпане, ожила в пляшущих отблесках, скалила зубы, щелкала
челюстью, махала косой. Пылали дома восточной стороны рынка, горели мясные
лавки за ратушей, горели суконные ряды, огонь пожирал мастерские валлонских
ткачей и богатые торговые палатки на улице Марийной. Пламя плясало на фасаде и
крыше госпиталя Святого Блажея, огонь прогрызал балки и гребни крыши. Перед
госпиталем высилась гора трупов, на которую постоянно добрасывали новые тела.
Окровавленные. Искалеченные. Побитые до неузнаваемости. Трупы тащили по рынку
на веревках, набрасывая петли на шею либо на какую-то конечность тела. Волокли
их к колодцам. Колодцы были уже переполненны. Из них торчали ноги. И руки.
Растопыренные, направленные вверх, как бы взывающие о мести за злодеяние.
– Даже… – повторяла Эленча, с трудом шевеля
одеревеневшими губами. – Даже если пойду я долиною смертной тени, не
убоюсь зла, потому что Ты со мной.
[20]
Она продолжала сжимать ладонь Рейневана, чувствовала, как
ладонь сжалась в кулак. Посмотрела на его лицо. И быстро отвела взгляд.
Опьяневшая от злобы и убийства толпа плясала, пела,
подпрыгивала, потрясая копьями с насаженными на острия головами. Головы пинали
по мостовой, перебрасывались ими, как мячом. Складывали, как дары, как жертву
перед стоящей на рынке группой всадников. Кони чуяли кровь, храпели, топали,
звенели копытами.
– Надо будет тебе отпустить мне грехи мои,
епископ, – понуро сказал один из всадников, длинноволосый мужчина в плаще,
искрящемся от золотой и серебряной вышивки. – Княжеским словом чести я
гарантировал этим чехам безопасность. Обещал убежище. Поклялся…
