– Non nobis, – он сложил руки, поднял глаза к
небу. – Non nobis, sed nomini Tuo, Domine, da gloriam…
[255]
Другие, видя это, тоже начали опускаться на колени.
Рейневан спешился, зашатался, схватился за стремена. Потом
нагнулся и выблевал.
– Героем быть неплохо, – заметил Самсон, тяжело
дыша. – Если б только не этот страх. Как ты себя чувствуешь, Рейнмар?
Рейневан рыгнул. Самсон не стал переспрашивать.
Подъехал Шарлей, тоже спешился. Подождал, пока Рейневану
станет лучше.
– Veritas Dei vincit,
[256]
– сказал
он. – Сам не знаю как, но vincit. Сам не знаю, как случилось, что нас
здесь не ждало десять саксонских хоругвей. Никак Божье вмешательство. Или
кто-то перепутал броды.
– Ни то, ни другое, – сказал, насупившись,
Рейневан. – Рикса догнала и прикончила Божичко.
Губя тем самым Ютту, обрекая ее на смерть…
Рядом Самсон крутил головой. Наконец он показал на
переправу. На приближающийся кортеж.
Сопровождаемый Кромешином, Кержским и другими гейтманами
подъезжал Прокоп Голый, облаченный в соболиный колпак и плащ с волчьим
воротником, наброшенный на «толстый кабат», как называли в Чехии стеганую и
усеянную пуговицами бригантину. Он улыбался и сиял, оглядывая побоище. Он
соскочил с коня, крепко обнял Яна Змрзлика.
– Non nobis, – скромно склонил голову хозяин
Орлика. – Не нам, но имени Божьему эта слава… Люди мужественно дрались…
Жертвенно. Вот, хотя бы эти трое. Многие полегли…
– Жертва забыта не будет, – пообещал Прокоп.
Он одобрительно улыбнулся, увидев забрызганного кровью и еще
не отдышавшегося Самсона. Увидел Рейневана. Посерьезнел. Подошел.
– Извини, – сухо сказал он. – Я был вынужден.
Я не верил в твою измену, но на меня давили. Подозрения надо было рассеять. И
они рассеяны. Здесь, под Кессерном мы переправимся без потерь. А курфюст
Саксонии, ландграф Тюрингии и брандербуржцы со всеми своими силами стоят возле
брода под Дорнау, в десяти милях отсюда, ждут нас. А о переправе под Дорнау я
говорил только ему.
Он показал в сторону. Рейневан увидел человека, которого
вели на веревках между двумя конями. Он узнал его, хотя узнать было трудно. На
нем уже не было лица, а только маска из запекшейся крови. Это был личный
парикмахер Прокопа. Тот, что с итальянским мылом.
– Брадобрей, – Прокоп презрительно посмотрел на
него, – он тоже был не самый лучший. Брат Кромешиин, а нука организуй,
чтобы он во всём признался. О сообщниках, связях и так далее.
– Уже во всём признался.
– Я так не думаю. У него, как я вижу, все еще есть
ноги. И он может стоять на них. Приложите больше стараний.
– Слушаюсь.
Прокоп вскочил в седло, развернул коня и посмотрел в сторону
реки, где продолжалась переправа Табора. Пятьсот конных под командованием
Микулаша из Ламберка уже переправились и тронулись на оборону плацдарма. Теперь
переправлялась артиллерия. Из вод Мульды один за другим выныривали возы, на
которых везли разобранные пращи, то есть требуше и блиды, а также пушки
разнообразных форм и калибра. Современные, заряжающиеся с тыльной стороны
фоглеры на деревянных домкратах. Легкие шестифунтовые бомбардели, стройные
кулеврины и шланги. Средние бомбарды, стреляющие снарядами размером в
человеческую голову. Под конец из реки выволокли три тяжелых орудия калибром
пятьдесят фунтов. Их проповедники окрестили «Свобода», «Равенство» и
«Братство», но артиллеристы между собой называли их «Каспер», «Мельхиор» и
«Балтазар».
– Я вижу, что кредитом от Фуггеров хорошо
распорядились, – пробормотал Шарлей, глазами специалиста глядя на
пушки. – Теперь я знаю, зачем я уничтожал те шахты под Мариенбергом и
Фрейталем…
– Тише об этом. Прокоп смотрит.
– Рейневан, – director operationum Thaboritarum
снова заинтересовался ими. – Ты, как я вижу, не только лечишь успешно,
бьешься тоже мужественно. Ты заслужил и достоин отличия. Говори, чем я могу
тебя наградить? Или хотя бы удовлетворить.
– Как обычно, – беспечно вмешался Шарлей, –
Как под Коленом два года тому. Дай нам отпуск, гейтман. Для дел приватных,
естественно. Нам надо уладить одно личное дело, жизненно важное. Уладим и
вернемся, чтоб исполнять долг перед Богом и отечеством.
– Непатриотично, – насупился Прокоп, – звучат
слова твои, брат Шарлей.
– Притворный патриотизм, – парировал
демерит, – это прикрытие подлецов и негодяев.
Прокоп Голый отвернулся. Он смотрел на реку, где конный Отик
из Лозы поторапливал переправляющихся таборитских ездовых. Потом направил коня
в сторону тракта.
– Bene,
[257]
– коротко бросил он перед
отъездом. – Вы в отпуске.
Табор прямо с переправы шел на позицию, выстраивался в
порядки, прикрываемые с флангов воинами со щитами. От брода с песней выступала
пехота, цепники и стрельцы.
Jezu Kriste, štědrý kněže
s Otcem, Duchem jeden Bože,
tvoje štědrost naše zbož
Kyrieleison!
– Наступит день, – сказала, незаметно
приблизившись, за спиной Рейневана Рикса Картафила де Фонсека. – Наступит
день, когда у меня спросят об этом. Чем тебя наградить, спросят, за усилия и
самопожертвование. Служишь, скажут, верно, ничего не прося, ни почестей, ни
наград. Проси, скажут, и то, чего пожелаешь, будет дано тебе. У меня уже есть
приготовленный ответ, знаешь? Хочу, скажу я им, до конца своей жизни носить
только женское платье. Хочу смотреть на огонь только в кухонной печи и бояться
только того, что хала подгорит. Хочу мужа, порядочного еврея, богатым вдовцам –
предпочтение. Вот так я отвечу, когда спросят.
– Ты убила Божичку?
– Не смогла. Мне не удалось его догнать.
– Каким же тогда чудом…
– Удалась гуситам переправа, потому что армия Фридриха
стоит не здесь, а под Дорнау? Это ты мне скажи.
Ty jsi prolil svou krev pro nás
z věčné smrti vykoupil nás,
odpustiž nám naše viny.
Kyrieleison!
