– Дорогой княже Людвиг, юный мой родственничек. –
Конрад, епископ вроцлавский, приподнялся в седле, опираясь на луку. –
Отпущу тебе грехи, когда только пожелаешь. И сколько пожелаешь. Хотя в моих
глазах ты sine peccato,
[21]
а в глазах Бога, несомненно, тоже.
Клятва, данная еретикам, является недействительной, слово, данное
вероотступнику, ни к чему не обязывает. Действуем мы тут во славу Божью, ad
maiorem Dei gloriam.
[22]
Эти добрые католики, воины Христовы,
выражают там, посмотри, свою любовь к Богу. Ибо она проявляется в ненависти ко
всему, что Богу противно и мерзко. Смерть еретика – это слава христианина.
Смерть вероотступника угодна Христу. Для самого же еретика потеря тела – это
спасение души.
– Только не думай, – добавил он, видя, что его
слова не производят на Людвига Олавского должного впечатления, – будто бы
я не имею к ним жалости. Имею. И благословляю их в час смерти. Вечный покой
даруй им Господи. Et lux perpetua luceat eis.
[23]
Следующая окровавленная голова подкатилась под ноги коня, на
котором сидел князь. Конь шарахнулся, задрал голову, засеменил ногами. Людвиг
натянул вожжи.
Чернь выла, ревела, визжала, обыскивала дома, охотясь за всё
уменьшающимся количеством уцелевших. Воздух все еще сотрясался от доносившихся
с улочек предсмертных криков. Стоял гул от пожара. Несмолкающим стоном бронзы
заходились колокола. Скульптура Смерти в тимпане ратуши злорадно смеялась и
размахивала косою.
Эленча плакала.
Рейневан закончил свой рассказ. Ян Краловец из Градка,
гейтман Сироток, спершись на бомбарду, смотрел на Стшегом, черный и грозный в
наступающем сумраке, как затаившийся лесной зверь. Смотрел долго. Потом резко
отвернулся.
– Уходим отсюда, – бросил он. – Достаточно.
Уходим. Возвращаемся домой.
Утро было туманное, а как для этой поры года, очень даже теплое.
Колонна телег, с патрулями и авангардом легкой конницы впереди, с ротами
загруженных щитами пехотинцев на флангах, шла на юг, оставляя за собой Стшегом.
Трактом на Свидницу. На Рыхбах, Франкенштейн, Бардо, Клодзк, На Гомоле. В
Чехию. Домой.
Скрипели под тяжестью груза оси, колеса выдалбливали в
тающем снегу глубокие колеи. Щелкали кнуты, ржали кони, порыкивали волы.
Ездовые ругались. Над колонной кружили стаи черных птиц.
В Стшегоме били в колокола.
Было двенадцатое февраля 1429 Года Господнего, суббота перед
первым воскресением поста, sabbato proximo ante dominicam Invocavit.
Гейтман Сироток наблюдал за выступлением с придорожной
возвышенности. Порывистый ветер срывал плащ, хлопал знаменами.
Настроение было не из лучших. Простуженный Бразда из Клинштейна
кашлял. Матей Салява сплевывал. Завсегда насупленный Пётр Поляк был насуплен
еще сильнее. Даже приветливый обычно Ян Колда из Жампаха что-то ворчал себе под
нос. Ян Краловец понуро молчал.
– О! Глядите! – Салява показал на замеченного
вдруг всадника, который направлялся по заснеженному склону взгорья на
север. – Кто это? Не тот ли раненный немчура? Ты так просто отпустил его,
брат Ян?
– Отпустил, – неохотно признал Краловец. –
Голота. Выкуп не дали бы. Ну, да чтоб его черти взяли.
– Даст Бог, возьмут, – харкнул Пётр Поляк. –
Он ранен. Сам, без помощи, до Вроцлава не дотянет. Сдохнет где-то в сугробе.
– Не будет ни сам, ни без помощи, – возразил Ян
Колда, показывая на другого ездока. – Ха! Да это же Рейневан на своем
иноходце! Ты и ему позволил уехать, брат?
– Позволил. Он что, несвободен, что ли? Мы поговорили.
Он сомневался, сомневался, я видел, что гложет его что-то. Наконец он сказал
мне, что, мол, во Вроцлав должен вернуться. И всё.
– Ну и пусть его там Господь Бог возьмет под свою
опеку, – резюмировал Бразда и кашлянул. – Поехали, братья.
– Поехали.
Съехав с возвышенности, они коротким галопом догнали колонну
и выдвинулись в ее главу.
– Интересно, – сказал Бразда едущему рядом Яну
Колде, удерживая коня идти рысью. – Интересно, что же там в мире слышно…
– А ты, – обернулся Колда, – куда опять
навострился? Мир, мир. Что тебе до этого мира?
– Ничего, – признал Бразда. – Это я так. Из
любопытства.
Утро было туманное, и как на месяц февраль – достаточно
теплое. Всю ночь намечалась оттепель, на рассвете снег таял, отпечатки
подкованных копыт и выдавленные колесами телег колеи моментально заполнялись
черной водой. Оси и валки в телегах скрипели, кони храпели, возницы сонно
матерились. Насчитывающая около трехсот повозок колонна двигалась медленно. Над
колонной носился тяжелый, удушающий запах соленой сельди.
Сэр Джон Фастольф сонно покачивался в седле.
Из дремоты его вырвал возбужденный голос Томаса Блекбурна,
рыцаря из Кента.
– Что там?
– Де Лэйси возвращается!
Реджинальд де Лэйси, командир передовой охраны, остановил
перед ними коня так резко, что им пришлось даже зажмуриться от брызнувшего
болота. На покрытом светлым юношеским пушком лице солдатика вырисовывался
перепуг. Смешанный с волнением.
– Французы, сэр Джон! – завопил он, удерживая
своего коня. – Перед нами! На восток и на запад от нас! В засаде! Тьма
тьмущая!
«Конец нам, – подумал сэр Джон Фастольф. – Конец
мне. Пропал я. А так было близко, так было близко. Едва не удалось. Удалось бы
нам, если б не…»
«Удалось бы, – подумал Томас Блекбурн. – Удалось
бы нам, если бы ты, Джон Фастольф, гадкий пропойца, не лакал до протери
сознания в каждом придорожном трактире. Если бы ты, бесстыдный кобель, не
блядовал в каждом местном борделе. Если бы не это, лягушатники не проведали бы
о нас, давно уж были бы среди своих. А теперь мы пропали…
– Сколько… – сэр Джон Фастольф отхаркиванием
прочистил горло. – Сколько их? И кто? Ты видел знамёна?
– Их… – замялся Реджинальд де Лэйси, устыдившись,
что сбежал, не присмотревшись как следует к французским флагам. – Их
где-то тысячи две… С Орлеана, поэтому это, возможно, Бастард
[24]
…
Или Ла Ир…
