– Ах, скука. А там, за стенами, в твоей прежней мирской
жизни, что было такого увлекательного? Чем это ты заполняла все дни, какие у
тебя были ежедневные развлечения? Охота? Пьянки и драки? Азартные игры?
Турниры? Войны? Заморские путешествия. А? Чем твоя прежняя жизнь была
интереснее? Что ты имела там, чего не имеешь здесь? Что? Вышивать на пяльцах и
прясть на прядке можешь и у нас, сколько захочешь. Сплетничать и щебетать о
разных глупостях можешь вволю, причем лучше, чем дома, потому что компания
более интеллектуальная. Так чего же тебе, спрашиваю, не хватает? Мужчины?
– А хоть бы, – дерзко ответила она. – Чтоб
далеко не искать.
– Огого! Значит, грешных удовольствий мы уже вкусили. И
хочется мужика? Что ж, с этим у нас могут быть проблемы. Сестры как-то
обходятся, зачем, в конце концов, находчивость. Я не подговариваю, но и не
запрещаю.
– Ты не поняла, не в этом дело. Я люблю – и любима.
Каждая минута вдали от любимого – как поворот кинжала, вонзенного в сердце…
– Как? – наклонила голову игуменья. – Как?
Поворот кинжала? Вонзенного в сердце? Боже мой, девочка! У тебя же талант. Ты
могла бы быть второй Кристиной Пизанской или Хильдегардой Бингенской. Мы
обеспечим тебя пергаментом и перьями, чернил хоть бочку, а ты пиши, записывай…
– Я хочу свободы!
– Ага. Свободы. Наверное, неограниченной? Дикой и
анархичной. Наподобие вальденсов? Или чешских адамитов?
– Зря ехидничаешь. Я говорю о свободе в самом простом
понимании. Без стен и решеток!
– И где ты думаешь такую искать? Где мы, женщины, можем
быть более свободны, чем в монастыре? Где нам позволят учиться, читать книги,
дискутировать, свободно выражать свои взгляды? Где нам позволят быть самой
собой? Решетка, которую ты вырвала, стена, с которой ты хотела прыгать, не
держат нас в заключении. Они нас охраняют, нас и нашу свободу. От мира, в
котором женщины являются частью домашнего инвентаря. Стоят чуть больше, чем
молочная корова, но значительно меньше, чем боевой конь. Не обманывай себя, что
твой любимый, ради которого ты рисковала получить сложные переломы, другой. Он
не другой. Сегодня он любит тебя и боготворит, как Пирам Тисбу, как Эрек Эниду,
как Тристан Изольду. А завтра ты получишь дрючком, если откроешь рот без
спроса.
– Ты не знаешь его. Он другой. Он…
– Хватит! – София фон Шелленберг махнула
рукой. – Хлеб и вода на протяжении недели.
Ютта листала за пюпитром «De antidotis» Галена, сочинение
скучное, но напоминающее ей о Рейневане. Вероника вытащила из сундука в углу
лютню и бренчала на ней. Кроме них в скриптории
[274]
находились две илюминаторки,
[275]
а также конверсы и
послушницы, которые учились этому искусству и столпились вокруг полненькой
сестры Рихензы. Сестра Рихенза, особа достаточо простая, имела с Юттой и
Вероникой соглашение: пакт о взаимном невмешательстве.
Вероника положила ногу на ногу, оперла лютню о колено.
– Ben volria mon cavalier… – кашлянула она. А
потом пошла напропалую.
Ben volria mon cavalier
tener un ser e mos bratz nut,
q’el s’en tengra per ereubut
sol q’a lui fezes cosseiller;
car plus m’en sui abellida
no fetz Floris de Blanchaflor:
eu l’autrei mon cor e m’amor
mon sen, mos houills e ma vida!
[276]
– Тише, панна! Прекратите шуметь!
– Даже петь нельзя, – проворчала Вероника,
откладывая лютню. – Ютта! Эй, Ютта!
– Слушаю?
– Как у тебя складывалось, – Вероника понизила
голос, – с тем твоим медиком?
– Что ты имеешь в виду?
– Ты сама знаешь, что. Оставь книги, иди сюда.
Посплетничаем. Этот мой, знаешь, кузен… Ты только послушай… В первый раз… Был
ноябрь, холодно, поэтому у меня под юбкой были шерстяные фемуралки. Очень
тесные. А этот дурак…
Монастырь менял. Еще год тому Ютта никогда бы не
предположила, что без смущения будет выслушивать красочные рассказы об интимных
подробностях чужих эротических отношений. Никогда-никогда она не думала также,
что кому-нибудь и когда-нибудь расскажет об эротических деталях своих отношений
с Рейневаном. А теперь знала, что расскажет. Хотела рассказать.
Монастырь менял.
– А под конец, представь себе, Ютта, этот дурачок еще
спрашивает: «Тебе было хорошо?»
– О чем вы там шепчетесь? – заинтересовалась
сестра Рихенза. – Вы две, благородные панночки? А?
– О сексе, – нахально ответила Вероника. – А
что? Запрещено? Секс запрещен?
– Нет.
– Ах, нет?
– Нет, – пожала плечами монахиня. – Святой
Августин учит: Amore et act. Люби и делай, что хочешь.
– Ах, так?
– Ах, так. Можете шептаться.
Вести из мира с трудом пробивали себе дорогу сквозь
монастырские стены, но время от времени, всё-таки, доходили. Вскоре после
святого Михаила разошлась весть о гуситском нападении на Верхние Лужицы, о
десяти тысячах чехов под командованием страшного Прокопа, вызывающего ужас
самим звуком своего имени. Говорили об атаке на монастырь целестинцев в Ойбине,
об отраженных ценой многих жертв штурмах Будзишина и Згожельца, об осаде Житавы
и Хоцебужа. Дрожащими с перепуга голосами говорили о вырезанном населении в
захваченном Губине, о кровавой бойне в Камене. Слухи в сотню раз увеличивали
количество сожженных городков и сел, говорили о тысячах жертв. Вероника
напряженно слушала, потом жестом позвала Ютту в necessarium, место, которое они
давно использовали для совещаний.
– Это может быть наш шанс, – поясняла она,
усаживаясь над дыркой в доске. – Чехи могут из Лужиц вторгнуться в
Саксонию. Воцарится сумятица, на дорогах появятся беженцы, всегда можно будет к
кому-то присоединиться. Мы не были бы одни. Немножко удачи, и мы смогли бы
добраться…
– Куда?
– К гуситам, разумеется! Твой милый, ты
говорила, – важная фигура среди них. Это твой шанс, Ютта. Наш шанс.
