– Как видите, сестры, – серьезно сказала
аббатиса, – дело непростое. Больше о нем нам расскажет второй наш почетный
гость, ученый Миколай Кузанский, теолог, бакалавр гейдельбергского
университета, decretorum doctor университета в Падуи, трирский каноник,
секретарь тамошнего архиепископа. Муж летами молод, но уже прославлен
набожностью и мудростью.
Молодой человек возраста Рейневана встал. Вышел вперед.
Сложил ладони. Витраж со святым Бонифацием красиво осветил его.
– Херувим, – промурлыкала Вероника. –
Наверное, будет мне сниться сегодня.
– Мне уже снится, – прошептала послушница за
спиной Ютты. Другие зашикали на нее.
– Дорогие сестры во Христе, – нежным голосом начал
молодой теолог. – Если позволите, я не поучать вас буду, поскольку сам еще
далек от всезнания, ни остерегать вас, поскольку сам не без греха. Разрешите
мне просто поделиться с вами тем, что у меня на сердце.
Полная ожиданий тишина, казалось, аж звенит под сводами.
– Истинно Божий человек, – начал Миколай Кузанский
– живет сосредоточившись. Он свободен от земных дел, почтенно обращается к
вечным благам. Тогда закрытое небо раскрывается. С лица Божьей любви внезапный
свет, как молния пронзает открытое сердце. В его сиянии Божий Дух обращается к
сердцу, говоря: я твой, а ты – моё, я пребываю в тебе, а ты живешь во мне.
Двоих любящих друг друга людей объединяет похожая общность. Стремление одного
являются стремлением другого. Его желание является твоим желанием…
На лице каноника Лангенройта возникло легкое выражение
беспокойства. Зато лица многих монашек, включая аббатису, украсились печальными
улыбками.
– …потому что, если любовь проистекает от Бога, истинно
от Бога, в этом нет ничего нечистого. Любовь и желание чисты, как свет, как lux
perpetua, как природа неоскверненного грехом райского сада. О, сестра моя,
сестра единственная! Жди, жди терпеливо, утвердись в набожности и молитве. И
настанет день, когда засияет свет любви, когда появится тот, кого ты одаришь
любовью. Придет suavissimus,
[279]
полон очарования, и поведет
тебя в hortus conclusus
[280]
блаженства. Голод, а потом
насыщение. Сила любви насыщает тебя, погружает в совершенную радость. Душа,
полная радости, служит тому, которого любит, тем горячее, поскольку не скрывает
своей наготы пред наготой его невинности…
Беспокойство на лице Лангенройта становилось всё более
заметным. Монашки же разомлевали в угрожающем темпе.
– Назову тебя возлюбленной моей, любовь которой слаще
вина, а благовония мастей твоих лучше всех ароматов!
[281]
И
скажу тебе: Quam pulchrae sunt mammae tuae soror mea…
[282]
– Если это devotio moderna,
[283]
–
шепнула послушница за спиной, то я записываюсь.
– На рассвете поспешите в виноградник, чтоб посмотреть,
распустилась ли виноградная лоза, раскрылись ли почки, зацвел ли гранат. Там
дашь ему любовь твою. А груди твои…
– Святая Вероника, покровительница… Я не выдержу…
– …груди твои, которые mandragorae dederunt odorem,
[284]
это плоды, скажешь ты, которые для тебя я сберегла, мой
возлюбленный. И совершится commixtio
[285]
плоти, и сотворитcя unio
mystica.
[286]
Исполнится то, что соответствует природе пред
лицом Бога, который есть Природа. Аминь. Мир вам, сестры мои.
Констанция фон Плауэн слышно выдохнула. Тяжело вздохнул
Освальд фон Лангенройт. Каноник Хаугвиц вытер обильный пот со лба и с тонзуры.
– Это наш шанс, – повторила Вероника. – Мы не
можем его упустить.
Они разговаривали, спрятавшись в коморке за пекарней, их
привычное место совещаний было занято, у одной из самых младших конверс был
понос, и она занимала necessarium непрерывно.
– Не крути головой и не делай мин, – наморщила нос
Вероника. – Этот теолог – это наш шанс, повторяю. Ты же слышала, что он
говорил и как он говорил. Он, Ютта, думает только об одном, я тебя уверяю. Весь
монастырь слушал его речь, все видели, что у него было в глазах. А было именно
то, о чем мы обе непрерывно думаем.
– Может, ты!
– Пусть будет так. Может, я. И остальные в монастыре,
включая почтенную матушку фон Плауэн. Нет, я не собираюсь ждать, пока кто-то
нас опередит и заберется к нему в постель. Страстный теолог поможет нам бежать,
Ютта. Надо только пойти к нему, в дом гостей. И склонить его к нашему делу. Вот
тут у меня два прутика. Нука тяни. Короткий идет и склоняет.
– Что ты… – Ютта отпрянула, словно ей давали не
два прутика, а две змеи. – Надеюсь, ты не…
– Короткий идет, – решительно повторила
Вероника, – и склоняет Кузанского к нашему делу. Это не будет трудно.
Думаю, что будет достаточно приличного и крепкого fellatio. Плюс груди, которые
mandragorae dederunt odorem. Но если окажется, что этого мало, что же, придется
пойти на commixtio плоти по полной программе. Нагота пред наготой et cetera.
Давай, давай, жалко времени. Короткий прутик бежит в hortus conclusus, а
длинный тем временем пакует манатки.
– Нет, – ужаснулась Ютта. – Нет.
– Что нет?
– Я не могу… Я люблю Рейневана…
– И поэтому хочешь бежать. Поэтому должна бежать.
«Она права, – подумала Ютта, – она абсолютно
права. Проходит год моей неволи, год со дня нападения на Белую Церковь. У
доминиканок в Кроншвице я уже седьмой месяц, того и гляди, как снова появятся
странные люди, чтобы забрать меня и завезти в другой, еще более отдаленный
монастырь. Они разлучат меня с Вероникой, а бежать сама я не сумею. Она права.
Сейчас или никогда».
– Давай прутик, Вероника.
– Вот это я понимаю. Какой ты вытащила? Длинный.
Значит, короткий мой, послушала мои тяжелые молитвы покровительница. Пакуй
вьюки, Ютта. Я же спешу в гостевой дом. К теологу Миколаю, который ждет там suavissimus
и полон очарования.
