Самсон и Рейневан стали на колени возле Ютты. Самсон слева,
Рейневан справа. Перед тем, как они стали на колени, Ютта была без сознания,
теперь она пришла в себя.
– Рейнмар…
– Я люблю тебя, – прошептал он ей на ухо. – Я
люблю тебя, Ютта.
– Я тоже тебя люблю. Я готова.
– Pater sancte, – тихо промолвил Самсон, – suscipe
ancillam Tuam in Tua iusticia et mitte graciam Tuam e Spiritum Sanctum Tuum
super eam.
[314]
– Lux in tenebris lucet, – выразительно прошептала
она. – Свет во тьме светит… И тьма не объяла его.
И когда она это сказала, вдруг тучи разошлись. И из-за туч
засияло предвечернее солнце. И стало светло.
И стало так, что Рейнмар из Белявы, медик, открыл шкатулку с
амулетами, подарок Йошта Дуна, по прозвищу Телесма, чародея из Праги. Стало
так, что Рейнмар достал из шкатулки амулет, тот, что был спрятан глубже всех,
один единственный, маленький и неприметный, тот, который не должен был быть
употреблен нигде, потому что мог быть использован только в самой крайней
ситуации, в безнадежном и безвыходном положении. Стало так, что Рейнмар обнял
Ютту и приложил ей амулет к виску и промолвил заклятие, и звучало оно: «Spes
proxima».
[315]
Стало так, что Ютта вздохнула с облегчением, а
потом улыбнулась и расслабилась.
И стало так, что Ютты не стало.
Осталось только ее имя, пустой звук, произносить который не
было смысла.
Глава 19
в которой исполняется то, что должно было исполниться. И
просятся на язык слова вдохновенного пророка Исайи, сына Амоса: «Ждем света, и
вот тьма, светлых лучей, и ходим во мраке».
В первый день развязаны были четыре ветра в их основаниях.
Земля сдвинулась со своего места; хляби небесные разверзлись, а дым большого
огня заслонил горизонт. Солнце стало черное, как волосяной мешок, а месяц стал,
как кровь. Со всех сторон выглядывали отчаяние и ужас. И была скорбь. И были
слезы. И было ужасное, мучительное одиночество.
Во второй день была тьма большая. Звезды падали с неба.
Застонали глубины земли с четырех концов света. Разлилась пучина среди стонов,
задрожали земля и море, а вместе с ними горы и холмы. И упали изваяния богов
истинных и лживых, а с их падением все люди презрели жизнь мира сего.
Распахнулся небесный свод с востока до запада. И стал вдруг
свет, lux perpetua. И вышел из него голос архангела, и услышан он был на самых
низких глубинах. Dies irae, dies illa…
Mors stupebit et natura,
cum resurget creatura,
iudicanti responsura.
Liber scriptus proferetur,
in quo totum continetur,
unde mundus iudicetur.
[316]
Третьего дня…
Третьего дня пришел Самсон. А с ним Шарлей, Рикса и Тибальд.
– Хватит, Рейневан. Достаточно, друг. Ты оплакал ее.
Оплакал достойно и как подобает. А сейчас встань и возьми себе в руки.
Над страною баварцев поднимались дымы, отовсюду ветер нес
смрад горелого. Однако боевые действия преимущественно были остановлены, ходили
слухи, что начались переговоры. В захваченный и превращенный в гуситскую
штабквартиру замок Бехемштейн под Нюрнбергом якобы прибыл собственной персоной
бранденбургский маркграф Фридрих, чтобы договариваться с гуситами. Не
исключали, что это конец рейда, что немцы захотят откупиться. Чтобы немного
помочь им в принятии решения, Прокоп приказал гуситским колоннам двинуться в
направлении Верхнего Палатината, на Сульцбах и Амберг, чем здорово нагнал
страху на пфальцграфа Яна из Ноймаркта.
Все слухи оказались правдивыми. Переговоры завершились
успешно. Заплатил выкуп маркграф, заплатил пфальцграф, заплатил Нюрнберг. Рейд
был завершен. Был отданы приказы, гуситская армия, сосредоточившаяся под
Пегницом и Ауэрбахом, двумя колоннами начала возвращение домой. По пути однако
не собирались тратить время зря. Колонна, идущая южным путем, готовилась к
нападению на Кинжварт, еще один город ненавистного Генриха фон Плауэна.
Северную колонну Прокоп ускоренным маршем повел на Хеб.
Армия подошла под Хеб в субботу одиннадцатого февраля,
поздно после обеда, почти под вечер, сходу налетая на села и поселения, которые
окружали город. Всё предместье стояло в огне, а конный отряд Яна Змрзлика
побеспокоился о том, чтобы не уцелела ни одна усадьба, находящаяся в округе.
Рейневан взял себя в руки и пришел в себя, но в поджогах и убийствах участия не
принимал. Вместе с Шарлеем, Самсоном и Риксой они держалсь около Микулоша
Сокола, оставленного в резервном отряде.
Тибальд Раабе их оставил, подался на восток, еще до того,
как они отправились на Пегниц.
Наступившая вскоре ночь была светла от пожаров, как день. И
шумная. Неустанно стучали молотки и топоры плотников, устанавливающих пращи и
строящих заграждения. Ревели и пели пушкари, укрепляя на деревянных помостах
бомбарды и мортиры. Кричали под стенами таборитские гарцовники,
[317]
обещая защитникам Хеба отвратительную смерть, защитники сверху отвечали
таборитам обещаниями еще худшей смерти, грязными оскорблениями и пальбой из
огнестрельного оружия.
– Рейнмар.
– Я здесь, Самсон.
– Ты держишься? Как ты себя чувствуешь?
– Очень гадко.
– Это был лишний вопрос.
Они сидели возле небольшого костра, разложенном за
растянутой на колышках плахтой, которая охраняла от февральского ветра. Сидели
вдвоем, Шарлей и Рикса где-то пропали. В последнее время они пропадали часто.
Рикса уже успела попрощаться, она возвращалась в Силезию.
– У меня… – великан неожиданно запнулся, –
тоже есть о чем печалиться. В последнее время меня преследуют мысли о настоящем
Самсоне, о том, который из монастыря бенедиктинцев. Не могу избавиться от
убеждения, что я причинил ему вред. Оставил его… Там…
